Виктор Ревунов - Холмы России
Вошла Гордеевна. Держала за ноги петушка, встряхнула и положила на лавку.
- Чего-то околел петушок-то наш.
Никанор схватил картуз.
- Говорил я тебе.
Никита подтянул штаны.
- Теперь другие разговоры,- и выскочил из избы.
Видела Гордеевна в окно, как бежали они по дороге;
Никита впереди, а Никанор сбочка обгонял его. Убрала со стола пустую бутылку: "Ишь, и беседу бросили. Знать, вызвали куда-то".
Вернулся Никанор поздно. Вздыхая в темноте, выпил кружку воды и еще зачерпнул.
- На лён, мать, пора,- сказал, вздыхая, выпил и вторую кружку.
Гордеевна поднялась со своей лежанки за печью.
Во влаге ночной запахи сушеных трав горевали саднящим в цвету бессмертником. В избе, как в кадке, погуживало.
_ Чего это ты, отец, с Никитой наперегонки тягаться вздумал? В молодости не тягался, все потихоньку ходил, а на старости взбрело тебе?
- И не говори. Сроду в больнице не был, а довелось.
Выпил винца, называется, зубровочки. С отравой подмешапной, холера ее расшиби! Да не волнуйся. Промыли.
Воду во внутренности нагнетали для прочищения. Думал, и не свидимся больше. У меня еще как-то обошлось.
А Никиту на полу держали, все вырывался. Как же орал:
"Воду с двух сторон гнетете, а стоку нет". Докторша молоденькая его утешает: "Не волнуйтесь, будет сток. А не будет, еще дольем". Оно и прорвало. Все в сторо.ч'..', а сто, болтуна, в двери выбросило.
- У тебя не разберешь, где наврешь.
Никанор посмотрел на лавку.
- А петушок-то где? Его куда поглубже зарыть на '.о.
- Тепленький был. На суп хотела. А он и оживел.
- Как это оживел?
- Угорел, знать, с пожаров. Ходит. Правда, слабенький, пошатывается, будто как сонный, и все воду пьет.
- Проспался, значит. Ты бы ему рассольцу налила.
Помогает.
Ночь темнотой и туманами скрывала в полях женщин с серпами. Выжинали рожь, побитую, а местами и прокопченную дымом с соседних, сгоревших, нив. Что-то будет?
Шли Никапор и Гордеевна на ленок к дальней пуне.
Спать бы в эту пору, а надо идти. Да и в избе теперь как под кустом осенью. Что делать? От времени не уйдешь. Нет в жизни вечного счастья, как и вечного горя.
Когда невыносимо, терпи. Терпение тоже сила, сродни тягучей смоле: почти неподвижная, неистова и неукротима в огне.
"Без ничего и идти легко, да с пустым скоро провалишься, па чужом не накормишься",- подумал Никанор, так, между прочим; устал и пошел медленнее. Не скоро ходил, а скоро н далеко являлся, не рассиживался и пути скашивал - кому топко, а ему ход, кому и криво, да было бы ровно, а он и по кочкам - напрямик, не петлял гото.
вьши стежками. Всякое случалось в лесу. Но раз на знакомом и хожеком сбился.
Шел как-то вечером по лесу. На пути, пообочь, сеновальная пуня хуторская вдруг далеко показалась. Удивился: "Куда нелегкая занесла!" И свернул. Долго шел по олешникам, в какую-то чащу забрел. Места незнакомые. Туман слоями и какие-то бугры в воде. Проваливался т' болотца и в ямы от сопревших пней. Ничего не мог понять.
Вели его к избам голоса поздней гулянки. У околицы огорожи танцевали под гармонь.
- Где я, ребята? - спросил.
- Папаня, да что с тобой!
До ;ь увидел и опомнился. Хутор узнал.
Утром Гордеевна спросила:
- Где ты, отец, загулял вчера?
Вечером повторил путь. Дошел до какого-то места, И вдруг, освещенная луной, далеко явилась пуня. Он свернул прямо на нее. За кустами на стену наткнулся.
Стал отходить назад: не сводил глаз с пуни. Стена тонула в тени бугра, а крыша как бы поднималась, и внезапно, как что сместилось, и поразило в неузнаваемом. Крыша была в отдалении, и в то же время он ясно видел торчавшую пз гребня слегу и сидевшую на ней соау, и глаза ее, наполненные зеленым светом. Он подошел ближе, еще блп/кс. Пуня была рядом, а за ней открылось пространство низины, и все стало понятным: бугор скрывал даль, как бы вносил крышу в прореженные светлевшим небом вершины леса.
Случилось, шел по тому лесу. Остановился. Вон там, на угорье, пуня, словно частоколом скрыта. И так и этак приглядывался - не видать. Свернул на просеку - полосу межевую среди кондовых елей. Осины косо перечеркивали голубовато пылавшие просветы. Почву подмачивало болото-рудсло невдалеке прорвами, и рос здесь багульник, одурял сонным духом. Кусты волчьего лыка в. рубиновых бусах ягод.
На просеке перед болотом, где яверь колосился чередой снопов, стоял Желавин, опустив голову, глядел в землю. Поднял руку п поманил.
Никапор подошел. На кочке во мху с алевшими кистями брусники змея растопорщепной пастью заглатывала другую, и та, отблескивая, лилась и хлестала телом, а на нее наползала пасть, как чехлом натягивалась на жертву кожа в космах старой, облезшей рубищем, с новой, влажной, красневшей от брусники и зеленевшей от мха, чешуи. И словно гранями отражали близкое-так, невидимой бывала гадюка: блазнилась травой, когда ползла но ней, сливалась с солнцем, с каплями дождя и росы. Природа дала разные хитрости всем, но какие-то зна;:з'ли слабое все же обозначало себя.
- Что и к чему тут? По какой страсти? - спросил Желании.
- Долго линяла, стерва,- понаблюдав, сказал Никанор.- Видишь, еще и не облезла. Ползать боится: старая кожа, как сухой лист, шуршит. Самой страшно. И лежать голод не дает. Что ей остается? Говорят-то не зря:
амея через огонь летает, старую кожу палит. Ну, а эта к своему подлегла, к сытому.
Желавин выслушал, не шелохнулся.
- Одно, значит,- проговорил.- Сытое в пустое идет и поглощается.
Никанор поддел гадюк мыском сапога. Сбросил, и они свернулись, как плети ударили в разные стороны, закрутились сцепленные и отлетели, бешено заскакали к болоту.
Столько лет прошло, н вот вспомнилось перед опустевшим: не стало пуни: каким-то часом солдаты сволокли бревна к Угре и ниже по течению заплотили в вязучие берега переправы на перекате. Сняли и горбыльный сосновый пастил - открылась земля; в былые потемки ее осыпалось с сеновалов семя, и уже взмелось вершинистым стогом разнотравье, еще не выбранное летами на пригодность к этому пустошному бугру. Какая трава зацарствует? Может, былинник - черная полынь? Расправила веерок листьев, не спешила в рост: вгоняла поглубже корень во влажные толщи, чтоб не спалила засуха.
А потом вверх. Покровом заглушит неугодное, отравит обжигающей горечью; гонимая людьми, ищет местечко рядом, словно боится разлуки, хоть на брошенном, а поближе к избам; нецветимая, сверкает зимой кострами розового инея; бывает, и пожарищем кажется, когда по первой ее зелени вдруг проледенит ночь арктическим дуновением.
Вокруг этой нивки - крестники пуни, оставленные без ее сугревы малинники в осаде червленно иззубренных пик иван-чая.
За малинниками - поле льняное. Когда зацветает, чудится издали: небо, мутное, низкое, прояснело за лесом, и еще влажна его глубина голубая; созреет, зашуршит в погремках семя. Жмут из него масло, пахучее в приправе с толченой картошкой. Замешивают на масле и живописные краски, нетленно сияют они на сокровищных полотнах - холстах из того же льна. Расстеленный по лугам лён росят долгие туманные ночи. Дыхнет потом холстина как первым снегом, бела и прочна, в жару холодит, а в холод ластит теплом; в час прощальный посветит кому-то ленок, да будто цветком своим - огоньком в печальной лампаде.
Как на темном дне, среди всполохов фронтовых и зарниц небесных, миганьем, как из-под ресниц, открывавших золотые обрывы, Никанор косой выкашивал потоптанный лен, а Гордеевна, согнувшись, собирала и вертко связывала. Ставила в копны ведрастые снопы.
- К лесу надо сносить,-сказал Никанор.-А то днем, гляди, за солдат примут и разбомбят. Будут наши труды напрасны.
Никанор сел на снопы у кряжистого стояка пуни. Потная рубаха слиплась с телом.
Гордеевна отжала подол старой поневы. Растертые ладони засаднило от росы-заело как солью. Постояла:
чего-то ждала. Зарница взмахнула кумачовой шалью, да не покрылась. А в дальнем поле, там, где Ельня, все чтото грозило.
- Ходи сюда, поедим,- позвал Никанор.
Гордеевна подошла, набросила на мужа стеганку, пожалела:
- Поешь да полежи.
- Належимся. Постоять на этом веку мудрено.
- Как себя чувствуешь?
- А ничего. Подлечили, считай,- ответил Никанор.
- К чему незнамо что пить?
- Гляжу, народ бьют, месют как попало.
- Себя береги. Случись, как без тебя!
- Ты о ребятах плачь, если помогает. Вот их побьют, как с тобой жить будем?
Гордеевна вытерла слезы.
- Без тебя-то помру. А случись со мной, рядом с мамкой меня положи. И доски, доски-то сухие на хлевке никуда не подевай. Легче нести будет.
Никанор отвернулся: будто ожгло глаза.
- Ну, давай загодя выть друг об дружке.
Гордеевна расстелила на траве платок. Положила кусочек сала, хлеб и огурцы малосольные.
Тихая еда,горестная.
