Осенняя охота - Екатерина Златорунская
Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это ее миссия – просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасет их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну пожалуйста.
Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, все длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.
Дикие собаки окружили Анастасию, терлись боками, она замерла. У нее не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.
Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно, и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.
Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски все так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.
Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на нее.
Анастасия вернулась совсем поздно, Павел по-прежнему спал, она тихонько легла к нему. Он проснулся, прижал ее к себе двумя руками – вся их жизнь, все двадцать лет уместились в крошечном зазоре между их телами.
Она спросила: а кто у вас будет? Он ответил напряженно: не знаю. А кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Не знаю.
Он обнял ее ещё крепче. Ей было и тесно, и жарко.
Анастасия спросила – ты будешь не против, если я лягу под своё одеяло, он выпустил ее.
Урчали сверчки, как в болотах лягушки, ночь – время их жизни, природа расслаблялась без людей, они все говорили в полный голос: море, ветер, деревья, сверчки. Наверное, Татьяна привыкла к этому за столько лет: к сверчкам, к морю, к бьющимся волнам и уплывающим лодкам, лежит и спит, а рядом ворочается ее слепец, просит принести воды. Татьяна встает, шлепает босыми ногами. Отопление дорого – раз, – загибает пальцы, – интернет, вода – два. Снаружи в Греции комфортнее, чем внутри, – три.
Анастасия любила находиться внутри своего дома, как в утробе, лежать под теплым одеялом, никуда не выходить. А если выйти на лыжах, то в лес, то в снежный день, белый, чистый. Она уедет на север Швеции, поседеет до белизны шведок. В Кируне минус тридцать, темные дни – холодные, белые. Зеленый снег в дни северного сияния. Все это будет потом. А сейчас надо уснуть. Пусть я только засну, как в детстве. Ее научила так мама, когда Анастасия не могла заснуть, приходила к ним с папой в комнату – они лежали обнявшись, почему же развелись, он изменил, мама не простила, сейчас он живет с новой семьей и несчастлив, и мама несчастлива, а тогда лежали, обнявшись, и Анастасия укладывалась между ними, жаловалась, что не может уснуть, очень страшно одной в комнате, чего она тогда боялась, уже не помнит, просто темно, просто страшно, и мама говорила: давай считать слонов, раз слон, два слон, она считала и засыпала.
В Сурино в лесу жили лисы, иногда они выбирались к жилым домам. Раз лиса. Худые, со свалявшимися хвостами. Две лисы. Осенняя, – вспомнила первое шведское слово в названии детектива, – осенняя охота.
Детектив Йохан проснулся в шесть утра и выглянул в окно. Увидел косулю, раз косуля, она часто, два косуля, прибегала из леса. Йохан любил косуль. Однажды они с Павлом видели косулю, три косуля, она пронеслась мимо так стремительно, что не успели даже сфотографировать, и вот она снова несется куда-то, раз, мимо их дома в шведской Кируне, два, а, нет, это не Кируна, Сурино, вот их терраса, батут, забитый снегом, три, как кувшин сметаной, прыгает девочка, Павел берет ее на руки, спи, моя маленькая, раз косуля, два косуля, три косуля, спит.
Осенняя охота
Астрид
Декабрь 1996 года
Стемнело уже к двум часам, и хмурому скучному дню не предвиделось конца.
На окне рядком разместилось семейство свечей, словно из луковок прорастали стрелки света, отгоняя темноту, оцепившую мир снаружи. Бабушка, спустив вязаные чулки, натирала больные колени настойкой из каштанов и сердилась на погоду, на старость, на жизнь.
День обещал быть долгим, как любой зимний день в провинции, и Астрид, в надежде убить время, просила рассказать о вещем сне, подаренном Люсией молодой незамужней бабушке, и та в сотый раз рассказывала, как, гадая на суженого, поставила под кровать буквой «Т» единственные выходные туфельки и легла спать… Ночью она проснулась от стука в окно, выглянула – никого, только одна туфелька лежала на снегу, а вторая осталась под кроватью.
Бабушка в ту пору жила с родителями в северном холодном Лулео, все женихи наперечет, а кроме нее в семье еще семь невест – сестры. Астрид знала их только по фотографиям, семь девиц – все белобрысые с круглыми лицами, бабушка – самая младшая: светлые ресницы, брови, прозрачно-голубые глаза. Они все похожи друг на друга, и Астрид тоже похожа на них. Мужчина с бородой и женщина в длинном платье – прабабушка и прадедушка.
Что было дальше, Астрид, конечно, известно, но бабушка рассказывала эту часть истории с огромным удовольствием. С того сна в канун Люсии прошло пять лет, бабушкины сестры разъехались из дома, так и не выйдя замуж. Бабушка переехала в Эстерсунд и там устроилась учительницей шведского языка в народную школу. Во время перемены постучали в окно, бабушка выглянула – молодой парень, это, конечно, был дедушка, показал женскую туфлю, найденную им случайно на школьном футбольном поле. Размер – тридцать восемь, бабушкин размер ноги. Настоящую владелицу туфли так и не нашли. Но бабушка знала ее имя.
Вечером Астрид поставила туфли под кровать и спела для Люсии гадальную песню. Астрид хотелось, чтобы ее жених был красивый, как артист кино, а не как дедушка – непричесанный, с лохматыми бровями, заросшими висками, красивее даже Яна Эрика. Он учился с Астрид в одном классе и немного ей нравился, особенно на уроке физкультуры, когда съезжал с горы на лыжах, а когда ковырялся в носу – нет.
Наверное, мама тоже ставила туфельки под кроватью и пела песенки и Люсия привела к ней в сон жениха. Астрид
