Сердце - Малин Кивеля
Иногда я думаю о мозговом стволе. Мне нравится, что он проникает под мозг, как стебель, скрытый черепом и мышцами шеи. Что, спрятавшись там, управляет пищеварением, дыханием, кровяным давлением, сердечным ритмом, мимикой, морганием, чиханием, глотанием, зеванием и чередованием сна и бодрствования. Мне нравится, что через него проходят все нервы и что он связывает мозг с позвоночником. При повреждении мозгового ствола человек умирает.
Мне нравится запах немытых волос чистого в остальном человека. Моих немытых волос тоже, это я замечаю последнее время. Но в какой момент этот запах приобретает неприятный оттенок? Или мне просто приятен запах кожи головы? Молока, нежного цветка.
И да, мне нравится быстро водить, надев легкую одежду и очки от солнца. Волосы по ветру, раскаленный асфальт. Люблю горланить песни за рулем. Когда не слишком холодно и не слишком жарко – или всё же жарковато. Я всегда хочу быть как после тренировки: шагать в лучах солнца с мокрыми волосами, благоухая шампунем. Слабое гудение мышц: мускулы – это контуры, внутри – я. Мышцы – мой панцирь. Теперь он обмяк, пропускает всё насквозь. Всё проникает прямо в меня.
Я всегда хочу быть такой, какой под утро возвращаюсь с летней вечеринки, слишком легко одетая, стуча зубами от холода, громко смеясь в одиночку над чьей-то недавней репликой.
Вот берег.
И кто-то на берегу, утром.
Не один. Трое
или четверо, и берег,
обледенелый. Они идут.
Серферские ботинки топчут
неожиданно мягкий песок,
тут есть дюны.
Воздух минус три, вода плюс один,
ветер двадцать девять
метров в секунду.
(Летящая пена затрудняет
обзор, судно, едва
показавшись, исчезает
за глыбой волны,
шторм заглушает голоса.)
Они затягивают капюшоны,
крепят налобные лампы. По ту сторону
HARBOUR AREA –
No trespassing, машина
стоит между сосен. Эй, сделай
kickflip! Эй!
Сделай snap! Смеяться, падая в мягкое,
ледяное. Песок
под холодной водой.
Сейчас всё это неактуально и, может быть, погребено навеки, и я провожу время дома, в покое, избегая резких движений и музыки, взывающей к чувствам. За окном по склону сбегают дети в желтых и красных комбинезонах и пуховых шапках. Холмик небольшой, поросший кустистыми сосенками и рябинами, прямо за домом. Летом здесь валяются одноразовые поддоны для барбекю, окурки, пивные банки, как-то раз нашла использованный презерватив. Но есть здесь и старые ягодные кусты, порой отыщешь и пару земляничин. Весной за мусорным баком цветут ландыши, но мне они обычно достаются уже увешанными ядовитыми ягодами. Дети кричат, широко разевая рты, но через тройное стекло видно только движение губ. Внутрь не проникает никаких звуков, кроме шума дороги, струящегося ровным потоком. Здоровые дети, когда не спят, всё время двигаются. Просыпаются и едят. Вот они скользят по сугробам, выбегают на дорожку, а ведь туда иногда поворачивают машины. Клаус беседует с бородатым папой с третьего этажа. Сосед со второго, осенью вышедший на пенсию и взявшийся за обустройство двора, лопатой отгребает подтаявший снег от стен дома. Вот идет та женщина в розовом халате, курит и что-то бормочет себе под нос, слово вечно советуясь сама с собой. Мама с мальчиком возвращаются из магазина с полными пакетами: бананы, туалетная бумага, молоко. У нее всегда ухоженные волосы – и когда она только успевает ходить в парикмахерскую? Мальчик уже подросток, иногда издает в магазине странные звуки. Если не знаешь, что это такое, можно испугаться.
Если в семье кто-то умирает, то остальные переезжают в другую квартиру? В другой город? В другую страну?
Тишина в квартире как море, как сон. Движения будто под водой. Между мной и остальными словно заглушка. Жизнь как японская чайная церемония. Когда есть время и силы, можно представлять себе это именно так. Однажды мне довелось побывать в Японии, я гуляла по Хараюку, овеянная запахом сахарной ваты. Ехала на поезде между рисовыми террасами и по-черепашьи зелеными холмами. И в каком-то спа мы успели побывать, в онсэн с горячим бассейном на крыше, с которой открывался вид на дома, потом еще дома и вечернее небо. Mikazuki Hotel. Пальмы, увешанные светящимися гирляндами.
Я взяла в библиотеке несколько дисков с фильмами про мисс Марпл, чтобы смотреть по одному в день, параллельно заглядывая на сайты с одеждой и прокручивая на ютьюбе тысячи видео с Хитом Леджером. Я чуть не плакала от того, что его больше нет. Потому что все его любили, но никто не смог помочь. Я гуглю детские болезни сердца, но со вчерашнего дня ничего не изменилось. Взрослые болезни я не гуглю. Визитка с номером телефона психолога, которого мне посоветовали в больнице, так и лежит среди вороха бумаг в прихожей. Я всё хожу из комнаты в комнату, солнце припекает. В воздухе, медленно опускаясь, танцует пыль. Не проветривали уже несколько недель. Зима суровая, на антициклоне, но сейчас его сменила оттепель, кое-где совсем тепло, оранжевые лучи солнца бьют в лицо. Иду на кухню, наливаю воды в чайник. В кофеварку уже засыпан кофе на четырнадцать чашек, рядом наготове стоят два термоса. Также на столе: скорлупа от яйца, которое Клаус ел на завтрак. В раковине мокрая тряпка. Ее можно было выжать и повесить на место. В швах чайника скопилась накипь. Серые скорлупки легко отковыриваются. Я смотрю, как медленно нагревается вода, как светится красный огонек, как он гаснет, как только вода достигает температуры кипения. Наливаю кипяток в чашку, где уже лежит чайный пакетик: согревающий вихрь экологического имбиря, корня галанго и золотистой куркумы. Ставлю чашку на подоконник и забываю. Финляндская чайная церемония.
В платяном шкафу беспорядок везде, кроме самой верхней полки.
Я заглядываю туда.
Прямо сейчас, на самом верху, за вещами, которые никто никогда не трогает, лежат: те журналы. Та книга. Тот пакет с фильмами. Браслеты с данными из больницы, разрезанные. Крошечный (его) и большой (мой).
Что-то из больнично-зеленой ткани, брошенное комом.
В тот раз, когда я шла по берегу, вдоль покрытого льдом залива. Это был не единственный раз. Но и не каждый вечер это случалось, не шестнадцать прогулок за шестнадцать больничных дней. Скорее, семь или пять. А может быть, всего три. Чаще всего у меня не было сил, вечером
