Сердце - Малин Кивеля
Каждое утро ровно в семь загорались трубки ламп дневного света, и я прикасалась к личику, видневшемуся из-под одеяла. Брала младенца на руки, мыла плотное тельце, он просыпался, сонно приоткрывая глаза, и тельце сжималось – но не от боли. Глаза – уже округлившиеся, ясные – обводили комнату, хлопая ресницами. Взгляд гулял от лампы к лампе. Я клала его на весы с бумажной подстилкой и считывала граммы, как меня научила Хельми. Потом кормила и снова взвешивала, а затем одевала в чистое боди и великоватые штаны с больничным логотипом. Шерстяные носочки, шапочка из хлопка. Я мгновенно вычисляла разницу между весом до и после еды и запоминала цифру, чтобы при первом удобном случае сообщить персоналу. Мне ни разу не понадобился карандаш, лежащий рядом с весами. Я думала только о самой цифре, не о значении. Не о том, что разница была недостаточно большой. (Он уже почти ничего не ел.)
Мое собственное тело продолжало работать, не привлекая к себе лишнего внимания. Единственное, что настораживало, – странное потягивание в области прямой кишки. Геморрой, предполагали медсестры. Самое обычное дело после беременности и родов. Ткани подвергаются высокому давлению. Ведь он весил почти четыре килограмма, так? И это ваш третий ребенок, да? Странно, что это у вас впервые. Немедленно воспользуйтесь суппозиториями – избежите более серьезных проблем в будущем. В душе направляйте струи теплой воды на выступающие узлы. Пробуйте запихнуть их обратно в анус. Есть еще специальная мазь!
На морозе было больно и щипало, а когда остальное семейство пришло навестить нас с младенцем, и я взяла на руки среднего сына, на секунду показалось, что тело не выдержит. Наконец, одна из медсестер позвонила в родильное отделение и попросила об осмотре, но там велели обратиться в поликлинику. В родильном отделении уже сделали для меня всё возможное. Медсестра снова описала ситуацию, но приема так и не добилась. Я позвонила в свою поликлинику, расположенную на другом конце города, и договорилась о визите через неделю.
Я люблю утра, люблю Netflix, люблю поля. Люблю время, когда на улице никого или почти никого нет. Люблю, что так будет всегда: в определенные часы движение в городе затихает. Между тремя и пятью утра почти все сидят дома, всегда, всегда. И опустевшие места. Что они тоже будут всегда: вокзалы, обочины, зимы.
Люблю синяки, на себе и на других. Я вижу в них признак того, что человек пошел на физический риск, нарушив привычный ритм движений. Что такие люди принимают все аспекты жизни – включая и то, что не всякая попытка увенчается успехом. Об этом говорят ссадины, которые такие люди не только не скрывают, но даже выставляют напоказ, вот как я. Однако я имею в виду только приобретенные собственными стараниями синяки – ссадины танцоров, ушибы альпинистов, велогонщиков, шишки, растянутые мышцы, отметины, следы. Я говорю о ранах как аксессуарах и маркерах идентичности. О легком и пристойном презрении к смерти. Не о кровоподтеках после побоев.
Мне кажется, я узнаю тех, кто разделяет мое отношение. Кажется, что их тоже тянет ко мне. Племя моих грез. На перекрестке у светофора. В аэропорту. В трамвае.
Легко одеваться как бродяга, если ты богата. Или носить одежды леопардовой расцветки, если ты юна. Мешки под глазами придают интересный вид тем, у кого на самом деле есть возможность выспаться.
Может, я разделяю людей на тех, кто боится вспотеть, и тех, кто только и мечтает взмокнуть?
Может, я стремлюсь увеличить ментальную дистанцию между собой и поколениями женщин, чьи тела были скрыты от мира и его увлекательной непредсказуемости слоями синтетической ткани и лака для волос? Между мной и тем типом женственности, что обозначают словом ladylikeness и связывают с нездоровым стремлением к стабильности?
Может, я играю маркерами классовой принадлежности? Чтобы самой избежать классификации?
Или дело в моей потребности постоянно сталкиваться со всем и вся, всё отчетливее ощущая границы тела?
Моя мама сказала бы, что я романтизирую то, что романтизировать не следует. Что я слишком много думаю о внешних проявлениях, что всё это предрассудки. Немного необычные, по сравнению с большинством людей, но все-таки. Предубеждения как они есть. Тебе тоже нужна стабильность, доходы. Теплый уголок, где можно перевести дух.
Однажды я проголосовала за коммунистов, и она расхохоталась: дорогая моя, ты всю жизнь провела в уютной оранжерее среднего класса.
Я идеализирую облупившийся лак. Людей с безупречно ухоженными ногтями я не принимаю всерьез. Герпес и ранки на губах – это красиво. Неожиданные выпуклости. Внезапное богатство цветовой гаммы кожи: от бледно-розового до почти черного. Вынужденная чувственность контуров притягивает взгляд. Пальцы так и тянутся потрогать, поковырять. Погулять по неровностям, будоражащим воображение.
Но в том, что вскочило у меня на лице на следующий день после операции, никакой красоты не было. На губах, носу, щеках, бровях, ноздрях высыпали воспаленные пузырьки. Желтые, инфицированные.
Я люблю свою бледность и жилистые руки. Люблю свой волосяной покров – на голове, на ногах, на руках и крестце. Иногда мне даже нравится жар и понос: тогда внутри меня что-то движется, проявляя течение жизни. Люблю, когда можно идти и идти. До завтрака я всегда ледяная и вялая. Горячая пища несется прямо в суставы, как инъекция, оживляя тело. Кончики моих пальцев теперь всегда выглядят так, как в детстве после долгого сидения в ванне. Стоит подняться, как в глазах темнеет и мелькают искры, на мгновение я полностью теряю ориентацию. Говорят, это низкое давление, но я никогда его не измеряю. А может, это внутреннее сопротивление, нежелание сменить позу, двинуться с места?
Мне нравятся спящие люди. Что сон так неумолимо необходим. Что мы воспринимаем состояние сна как естественную данность. Люблю, когда люди засыпают днем, когда взрослые пробуждаются рывком, с резким ахом, будто разучившись дышать во сне. Первые полсекунды – младенческое выражение лица. Первое дыхание. Возвращение. И я это вижу. Честно говоря, мне нравятся
