Сердце - Малин Кивеля
Он выразил восхищение младенцем, поздравил нас с его рождением и проводил в смотровой кабинет, где попросил снять с ребенка всё, кроме подгузника, и положить на весы, а тот сладко спал, и щелочки глаз были совершенно симметричны. Медсестра записала рост и вес, кардиолог осторожно перенес младенца на смотровой стол. На его грудь, которая ритмично поднималась и опускалась во сне, в очередной раз выдавили капельку бирюзового геля. В очередной раз сенсор, или так называемый датчик, заскользил по грудной клетке, верхней части живота и сонной артерии. Кардиолог сидел на эргономичном стульчике, расслабленный и абсолютно сосредоточенный. Склонялся над тельцем, которое спало, спало и спало. Водил датчиком по каким-то определенным точкам, одновременно глядя на экран, где отражалась информация. Теперь он молчал, посерьезнев, стал как все. У меня больше не было сил сосредоточивать мысли на одном. На доске для сообщений за его спиной висела открытка с размытым изображением красноглазого ребенка в рождественском колпачке и еще одна – с розовыми выпуклыми буквами. Белесый песчаный берег, beach: пальмы, длинные волны с пенными гребешками. Бар с крышей из пальмовых листьев. Кардиолог набрал команду на клавиатуре, подключенной к датчику и экрану. Увеличил изображение. Сфокусировал. Токи, красные и синие. Лиловые. Желтые. Белые. Подвижные пиксели. Символы крови в теле моего ребенка. Вот сердце сокращается, вот оно выталкивает кровь. Крошечный цветной ритмично бьющийся комок. Трепещущая медузка. Врач повторил процедуру, так же спокойно и методично. Провел датчиком по всем относящимся к делу точкам, несколько раз останавливаясь у одной, – как мне показалось, рядом с сердцем. Но довольно высоко. Потом закончил и медленным жестом вернул датчик на место. Повернул лицо к нам. Ничего страшного, сказал он, и улыбнулся. Но я всё же хочу посоветоваться с более опытным коллегой. Я тут новичок. Он встал и вышел, оставив дверь в коридор открытой. Звуки и запахи нормальности. Аромат кофе. Клаус сидел совершенно неподвижно. Мы коротко взглянули друг на друга, но и это оказалось слишком. Младенец спал. Я не смела прикоснуться к нему и разбудить: наверное, спящего легче обследовать. Я уже видела в нем того, кто вскоре мог покинуть нас.
Опытный коллега оказался мужчиной средних лет в ярко-желтой рубашке, фамилия его была Колкконен. Он представился и уселся на стул. Семь секунд водил датчиком по тельцу ребенка, бормоча: видишь, видишь – это он обращался к первому кардиологу, который стоял рядом и кивал. Потом старший констатировал: типичный случай. И потом сообщил нам: у ребенка серьезный порок сердца, требуется операция. Нет, сказала я. Он нуждается в стационарном лечении, кладем немедленно, продолжал Колкконен. Я спросила, можно ли мне остаться с ребенком: он новорожденный, я кормлю грудью. Связь между матерью и младенцем, конечно, важная штука, ответил Колкконен, но перед нами тяжело больной ребенок, и рядом с этим фактом всё остальное вторично. Он не считал возможным, чтобы мать и ребенок вместе жили в больничной палате. Я могу спать на полу, где угодно, умоляла я. Вы можете приходить к нему днем, а ночевать дома. В эту секунду раздался оглушительный сигнал «Нокии». Колкконен похлопал по карманам, нащупывая мобильный, достал его, ответил и вышел из комнаты.
Первый кардиолог остался на месте. Тот, загорелый, с белоснежными зубами, которые теперь спрятались за стиснутыми губами. Он сглотнул. На несколько секунд повисла тишина. Он будто колебался или к чему-то готовился. Может, и вправду прежде не сталкивался с такими случаями. Может, это вообще был его первый день на работе. Ведь какой-то пациент должен быть первым? Чей-то диагноз, чья-то смерть должна стать первой. Может, ему велели быть немногословным и серьезным. Ничего личного. Только факты. Не входить в положение, не обещать слишком много. Быть как Колкконен. Мы сидели и молчали. А что еще оставалось делать. Спешить было некуда. Нас никто нигде не ждал. Мы сидели, откинувшись на спинки стульев. Нас было трое, плюс младенец. Мы могли бы встретиться при других обстоятельствах. Оказаться тремя приятелями. Младенец, лежавший на смотровом столе, шумно задышал, просыпаясь. Наверное, проголодался. Я опять подумала, что кардиолог очень юн – как ему удалось так многого добиться в такой короткий срок? До этого я тоже считала себя довольно молодой, но теперь мне так не казалось. Мысли о возрасте, о теле никуда не делись. Я осознавала свое присутствие, бытие моего тела в этом пространстве. Что оно без труда вдыхает и выдыхает воздух. Что я вижу, наблюдаю. Что немного хочется есть. Что губы в любое мгновение могут разомкнуться и артикулировать вопрос. Что я могу встать и уйти. Наконец, кардиолог принял решение – или собрался с духом, посмотрел на нас и сказал: к счастью, этот порок сердца можно вылечить. Потом вспомнил: на медфаке у меня был однокурсник с таким врожденным отклонением – значит, операция была возможна уже в семидесятые годы?
Он бросил взгляд в сторону коридора – наверное, ждал Колкконена? Может быть, он вообще был интерном? Или на испытательном сроке? Под присмотром? Он взял карандаш и стал рисовать линии на зернистой бумажной простыне рядом с младенцем. Смотрите: это сердце. А здесь дуга аорты, через которую кровь течет в тело. А вот тут – прямо тут – две самые большие артерии, ведущие вверх, к мозгу. Конечно, на самом деле всё выглядит не совсем так, но вы понимаете, да? А вот третья. Он провел изогнутую линию – вверх и сразу вниз. И здесь, наверху, в дуге аорты, на самом типичном месте у вашего сына сужение, из-за которого кровь не может нормально поступать в левую сторону тела. Ток должен выглядеть так. А выглядит вот так. Здесь затор. Он
