Набоковская Европа. Литературный альманах. Ежегодное издание. Том 2 - Евгений Лейзеров
(Вся Европа в громах медных.)
Вверх по дёрну, королевских
Лилий в папоротник дерзкий,
В пихты обратились блески.
Кукуруза – воин прерий,
От Каньона – зов империй,
Феи леса – из поверий.
Отдыхаю, и нежна
Тень от дуба, где вольна
Синей тверди глубина.
Ели ждут в лесной глуши
Орхидею, к ним спеши
Эсмеральда, сном дыши.
20 июня 1953
К переводу из «Евгения Онегина»
На блюде голова поэта —
Вот что такое перевод,
Крик попугая, визг скелета,
Живых и мёртвых хоровод.
В банальность фраз вложил я душу
Непостижимую, и трушу.
Ах, Пушкин, жертва стратегем
Переводящих стих богем.
Мне кажется, что я познал
Чарующие душу строки,
И верую, что есть истоки:
Сонет питающий фиал.
В мой перевод чистейшей прозы
Вплелись и тернии, и розы.
За поворотом затихают
Огни, разлитые в реке —
Ты на коне, ты со стихами,
Ещё дрожащими в руке.
Сквозь потрясённую обложку
Ищу татьянину серёжку.
Граблей чужих я слышу треск,
Мной отвергаем ложный блеск,
Аллитераций чудо-звенья.
За песнь таинственную восемь
Благодарю я эту осень,
Прости прозренья и терпенье,
И схоластический момент:
Слеза тревожит монумент.
1955
Дождь
Кровать – паломник темноты,
Жестикулируют кусты,
Когтями, дождь, в ночи стучи.
Гарцует ливень на коне,
По крышам в дождевом вине,
От прошлого храня ключи.
Из тучи – всадник вороной,
Вперёд, назад, и стороной
Судьбу несёт через года,
Но никогда ему меня
Не довезти до бездны дня —
Там солнце яркое всегда.
1956
Баллада о долине с высокими стволами
Пересекли две машины воскресный ручей,
Остановились на отдых в долине ничьей.
В первой Арт Лонгвуд, флорист (начинающий бес),
Дети с женою, известной как мисс Антилес.
Место в машине второй занимает отец
Лонгвуда, отчим и тесть, застудивший крестец.
К бухте бредут старики, избегая азарта.
Дико звенят сорняки под колёсами Арта.
Ярмарка выдохлась, пёстры облатки плато,
Дети и комиксы вышли на свет из авто.
Лонгвуд в безмолвье застыл, созерцая жучка,
Как тот ползёт по стволу, и взлетит на века.
Поль с костылём, прогрессирует астма Полины,
Два негодяя, в безделье своём неповинны.
«Я бы хотела, – мать молвила сыну-калеке, —
Чтобы ты в мяч научился играть, как ацтеки».
Арт наподдал по мячу, и тот вырвался ввысь,
Мяч на ветвях сиротливо дрожащих повис.
Словно в могиле, он в ветках зелёных застрял.
Дети взывали, но шар с высоты не упал.
«В юности я никогда не карабкался вверх», —
Лонгвуд подумал, и ввысь устремился при всех.
Локти исчезли его, а вослед и колени,
В джазовой зелени, чьи ненадёжны ступени.
Потен, скользил по стволу, несмотря на сквозняк.
Ветру листва отвечала: «Заезжий чудак!»
Что диадемы садов! Что гирлянды из света!
Чуден полёт наяву! Лонгвуд взмыл как ракета!
Тщетно семья призывала, как блудного сына,
Арта сойти. «Папа, слезь!» – голосила Полина.
Ангелы с неба сошли, незаметны глядящим
В кущи зелёные, близкие облачным чащам.
Скука мисс Лонгвуд уже перешла в беспокойство.
Он не вернулся. Безумство. Ковбойство. Геройство.
Нечто жена увидала под тёмной корою.
Дети скучали, тут Поль был укушен пчелою.
Три джентльмена искали, где спрятался Арт,
В шляпах бумажных, с колодою розданных карт.
Стали машины на трассе в тоске и опаске,
Вверх ковыляя в долину в ухабистой тряске.
Дерево с Артом пропавшим наполнилось шумом
Съездов, детей, рыбаков, воплем чаек угрюмым.
Пумы кипели в листве и текли анаконды,
Люди слетались под своды, взыскуя свободы:
Древохирурги, пожарные, сыщики, стражи,
«Скорой» бригада, кружащая в танце миражей,
Пьяницы, бомжи; заставшие жён за изменой;
Близких предавшие; ждущие кары мгновенной,
Тени друидов, флористы, гомункулус в банке,
Девушка бледная с чёрной косою цыганки.
Всё побережье от Мыса Кошмара до Лести
Вестью наполнено: Лонгвуд исчез в круговерти!
Дуб поднебесный (где вечностью бредили совы,
Златом сочилась луна) спилен был до основы.
Что же нашли, кроме гусениц? Новенький мяч
В старом гнезде, будто голову срезал палач.
Пень лакированный, розы, перила ажурны,
За виноградной лозою удобства и урны.
Сына и дочь на тот свет проводила она,
Стала невестой фотографу в ретуши сна.
С этой поры Антилес с четырьмя стариками
Часто бывает в долине, укрытой веками.
Там, отобедав, глядят на вершины и дол,
Руки помыв, возвращаются в адов престол.
1953—1957
Набоковские чтения-1997
Евгений Лейзеров
«…Судьба сама ещё звенит…»[41]
роман «Дар» в преломлении к автору
(избранные выдержки из неопубликованных статей, прочитанных на петербургских набоковских конференциях 1997—1998гг.)[42]
В том числе, в сем счету, в общем количестве.
Владимир Даль, Толковый словарь живого великорусского языка
22 апреля 1899 года в России, в Санкт-Петербурге (в семье писателя этот день отмечали 23-го) родился Владимир Набоков. Его жизнь, наполненная напряженным духовным самосовершенствованием, богатая редкими удачами, ослепительными взлётами и не менее сокрушительными падениями, волнует не одно поколение читателей. Иногда возникает один каверзный вопрос: кто же Набоков в первую очередь – гений, неразгаданный мыслитель, великий писатель, крупнейший энтомолог, человек всего мира? Попытаемся (насколько это возможно), читая «Дар», ответить на этот вопрос.
Напомним о том, как роман «Дар» появлялся или как вовремя не смог появиться на белый свет. Роман был напечатан… впрочем, лучше, чем сам Владимир Владимирович об этом никто не расскажет: «Бóльшая часть «Дара» была написана в 1935 – 37 гг. в Берлине: последняя глава была закончена в 1937-м году на Ривьере. Главный эмигрантский журнал «Современные записки», издававшийся в Париже группой бывших эсеров, напечатал роман частями (в книгах с 63-ей по 67-ую, в 1937—38 гг.), но с пропуском четвертой главы, которую отвергли по той же причине, по которой Васильев отказывается печатать содержащуюся в ней биографию (в третьей главе): прелестный пример того, как жизнь бывает вынуждена подражать тому самому искусству, которое она осуждает. Лишь в 1952-м году, спустя чуть ли не двадцать лет после того, как роман был начат,
