Николай Лейкин - В родном углу
Онъ зажмурился и покрутилъ головой.
«А сколько выпито-то было имъ разныхъ настоекъ, наливокъ, рейнскихъ и бургонскихъ винъ!» — подумалъ онъ, переходя къ другимъ портретамъ.
Пройдя мимо нѣсколькихъ мужскихъ и женскихъ портретовъ. Сухумовъ остановился передъ портретомъ прапрадѣда въ морскомъ мундирѣ съ тоненькой, загнутой кверху дугой, косичкой парика, прапрадѣда служившаго въ царствованіе Павла I, и даже присѣлъ передъ портретомъ на кресло и долго смотрѣлъ на него издали. Его радовало, что разсматриваніе портретовъ, не производитъ на него чувство страха. Портретъ прапрадѣда спокойно смотрѣлъ на него изъ рамки, хотя Сухумовъ и подзадоривалъ его, мысленно говоря:
«А ну-ка мигни, кивни».
«И этотъ вѣдь дѣло дѣлалъ, тоже выдвинулся на своемъ поприщѣ… Фрегатомъ командовалъ, гдѣ-то боевое непріятельское судно потопилъ… Былъ массономъ… Однимъ словомъ, слѣдъ по себѣ оставилъ… умеръ не безслѣдно… — разсуждалъ Сухумовъ про прапрадѣда и тотчасъ-же перенесъ мысль на себя и задалъ вопросъ:- «Ну, а я-то что? Какой я слѣдъ по себѣ оставлю?»
Но вотъ и портретъ прадѣда, который такъ его пугалъ. Его освѣщалъ лучъ солнца, пробравшійся сквозь занавѣску окна. Сухумовъ не безъ трепета пересѣлъ на другое кресло, находившееся ближе къ портрету и бодрилъ себя, стараясь думать о трудности носить такой высокій стоячій воротникъ, который былъ написанъ на портретѣ.
«И зачѣмъ это? Къ чему нужно было затруднять человѣка такой форменной одеждой»? — спрашивалъ онъ самъ себя, не отводя глазъ отъ портрета.
Портретъ не шевелился и не кивалъ.
Сухумовъ торжествовалъ.
— Вѣдь добился таки я! Все-таки добился, что никакой галлюцинаціи не было. Нѣтъ, тутъ нужна сила воли! И я поборолъ себя! — произнесъ онъ вслухъ и радостно вышелъ изъ портретной.
Его встрѣтилъ камердинеръ. Онъ подкарауливалъ Сухумова.
— Ай, ай, ай! — покачалъ онъ головой. — Не бережете вы себя! Вѣдь господинъ докторъ запретилъ вамъ ходить въ портретную, а вы ходили. Грѣхъ вамъ, Леонидъ Платонычъ.
— Ну, ну… Оставь пожалуйста… Не твое дѣло… — остановилъ его Сухумовъ. — Ходилъ, смотрѣлъ и ничего не случилось. Стало-быть пріучилъ себя, пріучилъ свои нервы, и они сдѣлались крѣпки.
Сухумовъ совсѣмъ повеселѣлъ послѣ этой пробы своихъ нервовъ. Два случая бывшихъ съ нимъ галлюцинацій угнетали его. Онъ понималъ, что это уже начинался психозъ. Послѣ посѣщенія портретной, онъ опять гулялъ по двору, не безъ аппетита позавтракалъ, легъ отдохнуть, но заснуть не могъ и поѣхалъ кататься по деревнѣ, велѣвъ запречь себѣ лошадь въ сани.
Правилъ Сухумовъ лошадью самъ, не взявъ съ собой работника. Вотъ занесенное снѣгомъ село съ хилыми покривившимися избами крестьянъ. Соломенныя крыши и навалившійся на нихъ толстый слой снѣга дѣлаетъ ихъ похожими на грибы. Какъ и всегда, два-три новыхъ дома мѣстныхъ богатѣевъ съ мезонинами, съ зелеными ставнями. Кое гдѣ около воротъ обледенѣлыя водопойныя колоды для проѣзжающихъ, ребятишки съ салазками, мальчики въ нахлобученныхъ на глаза шапкахъ съ отцовскихъ головъ и въ неимовѣрныхъ большихъ валенкахъ, въ каждую изъ которыхъ умѣстится три дѣтскихъ ноги; дѣвочки-подростки съ грудными ребятишками за пазухой полушубковъ, взрослыя дѣвушки съ деревянными ведрами на коромыслахъ. Морозъ былъ легкій. Выглянувшее солнце дѣлало снѣгъ ослѣпительнымъ.
Сухумовъ проѣхалъ до конца села, на которомъ находилась пятиглавая церковь съ синими куполами и золочеными крестами на нихъ. При церкви погостъ и домикъ священника. Около церкви площадь и училище. На этой-же площади домъ съ мелочной лавочкой и чайной. У чайной колоды для лошадей, насорено сѣномъ, соломой и навозомъ, стоятъ нѣсколько крестьянскихъ подводъ и важно разгуливаетъ козелъ. Мелочная лавочка съ расписными чайниками и чашками на окнахъ, на выставленныхъ въ рядъ рюмкахъ лежатъ лимоны, крыльцо увѣшано иллюстрированными въ краскахъ картонами объявленій о папиросахъ и мылѣ и болтается полотнище краснаго ситца, висятъ связки кнутовъ и баранокъ. Сухумовъ ѣхалъ мимо лавки шагомъ, увидалъ баранки и ему сильно захотѣлось купить ихъ къ чаю. Проѣхавъ съ полъ-версты за лавку, онъ тотчасъ-же обернулъ лошадь и, вернувшись къ лавкѣ, тотчасъ-же остановился около нея. На крыльцо къ санямъ его тотчасъ-же выбѣжалъ самъ мелочной лавочникъ, сѣдобородый старикъ въ полинявшей до желтаго цвѣта котиковой шапкѣ, въ валенкахъ и полушубкѣ, завѣшанномъ спереди передникомъ. Онъ узналъ Сухумова, хотя до сихъ поръ нигдѣ его и не видалъ, а только слышалъ вчера о немъ отъ управляющаго Сидора Софроновича.
— Здравствуйте, батюшка Леонидъ Платонычъ! Какъ здоровьице ваше, Леонидъ Платонычъ? — кланялся онъ, снявъ шапку и обнаживъ лысую голову. — Вы за саночками-салазочками къ намъ, батюшка? Препроводили ужъ мы къ вамъ ихъ, препроводили. Управляющій вчерась сказалъ, а мы и препроводили. Катайтесь на здоровье, милостивецъ!
Сухумовъ недоумѣвалъ, о какихъ санкахъ говоритъ лавочникъ, и только потомъ вспомнилъ, что дѣло идетъ о санкахъ, которыя ему обѣщался раздобыть управляющій, чтобы кататься съ горы…
— Нѣтъ, я заѣхалъ, чтобы баранокъ купить къ чаю, — сказалъ онъ.
— Бараночекъ? Есть, батюшка, самыя свѣжія есть. Да неугодно-ли будетъ въ лавку зайти? А лошадку вашу мой малецъ подержитъ. У насъ пообогрѣетесь. Я васъ, Леонидъ Платонычъ, батенька, еще махонькимъ знавалъ, когда вы къ вашей бабушкѣ Клеопатрѣ Андревнѣ, дай Богъ вѣчную память, заѣзжали. Да-съ. Помню чудесно васъ въ матросскомъ костюмчикѣ такомъ. Милости просимъ…
«Отчего не зайти? Все-таки развлеченіе», — подумалъ Сухумовъ и сталъ вылѣзать изъ саней.
Вотъ онъ и въ лавкѣ. По стѣнамъ на полкахъ банки съ вареньемъ и леденцами, табакъ въ пачкахъ, головы сахару, около прилавка кадки съ квашеной капустой, огурцами, масломъ, бочка съ керосиномъ и цѣлыя гирлянды баранокъ съ потолка, а также свертки кожевеннаго товара для обуви на ремняхъ. Пахло несвѣжей солониной, кожами, керосиномъ, вяленой рыбой.
Въ комнатку рядомъ пожалуйте, баринъ… Тутъ у насъ каморочка маленькая при лавкѣ есть, приглашалъ Сухумова лавочникъ и, толкнувъ дверь, распахнулъ ее. Тутъ у насъ кстати и батюшка, здѣшній священникъ, отецъ Рафаилъ.
И, войдя въ каморку лавочника, Сухумовъ увидалъ среднихъ лѣтъ священника въ шерстяномъ, сильно потертомъ, гороховаго цвѣта подрясникѣ съ наперснымъ крестомъ на шеѣ и жидкими бѣлокурыми какого-то лимоннаго цвѣта волосами. Онъ сидѣлъ у окна, около покрытаго красной скатертью стола, и пилъ чай, держа блюдечко на пяти пальцахъ своей правой руки.
«Новая встрѣча, — подумалъ Сухумовъ и тутъ-же про себя прибавилъ:- Это, впрочемъ, хорошо, если я здѣсь хоть съ кѣмъ-нибудь познакомлюсь».
XVI
— А вотъ нашъ баринъ Леонидъ Платонычъ Сухумовъ… Господинъ Сухумовъ изволили осчастливить насъ своимъ посѣщеніемъ, дай имъ Богъ здоровья… — какъ-бы отрекомендовалъ лавочникъ Сухумова отцу Рафаилу.
Священникъ очень сконфузился, что Сухумовъ засталъ его въ лавкѣ, расплескалъ чай съ блюдечка, ставя его на столъ, и тотчасъ-же отрекомендовался Сухумову, держа руку на желудкѣ, около наперснаго креста:
— Рафаилъ Тиховздоховъ… Тиховздоховъ, Рафаилъ… Разсуждалъ вчера вамъ представиться, но, простите, застѣнчивость какая-то, — прибавилъ онъ. — Даже и вышелъ изъ дома, но съ дороги вернулся. Да къ тому-же разсудилъ, что вѣдь не всѣ любятъ духовенство-то.
— Чайку, батюшка Леонидъ Платонычъ?.. — предлагалъ лавочникъ Сухумову, усаживая его къ столу.
— Нѣтъ, благодарю… Боюсь простудиться послѣ горячаго на воздухѣ. А я вотъ лучше папироску…
Сухумовъ закурилъ. Священникъ Тиховздоховъ, смотря прямо въ глаза Сухумову, произнесъ въ свое оправданіе, — кивая на лавочника:
— А я зашелъ къ Аверьяну Захарычу насчетъ отрубей для: скотинки, но вотъ онъ усадилъ за чаи да за сахаръ…
— Здоровьице-то ваше какъ, баринъ? — лебезилъ передъ Сухумовымъ лавочникъ. — Изволили, какъ я слышалъ, сюда къ намъ на поправку пріѣхать?
— Да, у меня нервы жестоко разстроены, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Да и вообще весь организмъ расшатанъ.
— А насчетъ невровъ этихъ самыхъ, такъ живо у насъ поправитесь. Здѣсь мѣстоположеніе хорошее, докторъ Нектарій Романычъ, который васъ лѣчитъ — человѣкъ умственный и рука у него легкая. Вѣдь вотъ кого-кого онъ у насъ не исцѣлялъ во всей округѣ! Прямо въ гробъ ложись, а онъ на ноги ставилъ. Да-съ… Воздухъ легкій, пріятный. А если до весны изволите у насъ прожить, то здѣсь такое воспареніе отъ деревьевъ, когда все распускаться начнетъ, что одна прелесть…
— Да, надо дольше пожить, но скучно ужъ очень здѣсь. Одиночество… — сказалъ Сухумовъ.
— А скукой, баринъ, лѣчатся. Пей, ѣшь, спи и объ дѣлахъ не думай, коли кому недужится. Такъ я слыхалъ. Вотъ наши хворые мужички пріѣзжаютъ изъ Москвы на поправку… Полежитъ на печкѣ, отлежится — смотришь, и поправился. А тамъ-то въ Москвѣ его лѣчили, лѣчили по больницамъ — и все никакого толку. Нѣтъ, здѣсь воздухъ и воспареніе это самое, коли ежели лѣтомъ…
