Михаил Арцыбашев - Рабочий Шевырев
— Может, и в самом деле это было бы лучше всего!..
Он подошел к кровати, бросился лицом на подушку и застыл.
Во мраке, окружившем его закрытые глаза, тихо вставал и плыл мимо какой-то светлый образ с большими, о чем-то спрашивающими, о чем-то плачущими глазами. И показалось, что подошел кто-то черный, огромный, зверино засмеялся, дунул и потушил яркую радостную мечту его жизни.
X
Была ночь, и вся квартира уже спала. Ни одного звука не доносилось извне и только в коридоре, где спали старички, что-то тихонько поскрипывало. Не то мышь скреблась, не то похрапывал кто-то. Все было мертво и застыло в глухой неподвижности. Один безликий мрак молчаливо ходил по комнатам и заглядывал в спящие лица. В комнате Шевырева чуть синело от незакрытого окна и мутным пятном виднелась темная голова его, словно мертвая, лицом вверх, лежавшая на подушке.
Вдруг Шевырев вздрогнул и открыл глаза.
Кто-то стоял возле него. Он поднял голову.
Прямо в ногах кровати, закрыв лицо руками, стояла, смутно видимая в полумраке, женская фигура. Что-то призрачное и таинственное было в ее тонком, колеблющемся силуэте. И раньше, чем память подсказала полузабытый дорогой образ, каким-то странным внутренним чувством, от которого шевельнулся мозг и сжалось сердце, Шевырев узнал ее: это была женщина, когда-то так любимая им и ушедшая туда, в вечную даль, откуда, он думал, никому нет возврата.
— Лиза! — в страшном восторге и испуге вскрикнул Шевырев, чувствуя, как потряслось его сердце.
Она продолжала стоять, закрыв лицо руками и как будто колыхаясь в темноте, волнами ходившей перед глазами.
— Лиза!.. Откуда ты?.. Что с тобой? — еще отчаяннее крикнул Шевырев.
Ему показалось, что крик пролетел по всей комнате, но было по-прежнему тихо и спокойно и только из коридора слышалось слабое монотонное поскрипывание.
И вдруг Шевырев понял: она пришла потому, что знала все, и в нечеловеческой любви, любви — сильнее смерти, оплакивала его в эту последнюю ночь жизни.
— Лиза, не плачь! — со страшной мукой проговорил Шевырев, чувствуя, что слова бессильны, что она не ответит и не может ответить, потому что ее нет. — Я так решил, это мечта всей моей жизни с тех пор, как ты умерла… Я сознательно и радостно иду на это, потому что это единственный исход моей ненависти, которая давит меня!.. Ну, да… я разрываю со всем, что люди считают и божеским и человеческим… Но я верю в свою правду так же, как ты верила в то, за что пошла на страдание и смерть… Это не выкладки, не теория, это — сам я… Пойми!..
Руки его судорожно тянулись к ней, хватали воздух. Он весь трепетал от отчаяния и восторга. Но она отступила, не отводя рук от склоненного в мучительной скорби лица. И вдруг двинулась куда-то в сторону, неслышно, как тень, прошла мимо его изголовья и ушла в угол комнаты, не видный Шевыреву. Но он еще успел разглядеть темную кофточку, ту самую, в которой видел ее в последний раз, тонкие пальцы рук и волосы, сложенные в знакомую милую прическу.
Шевырев быстро вскочил босыми ногами на холодный пол.
Никого не было и быть не могло. Слабо синело окно, и в трепетном, как паутинка, свете его холодно смотрели голые стены комнаты. Шевырев подошел к окну. Серая стена тянулась напротив. Над нею синело бледное ночное небо и, точно черные корявые руки в безмолвной скорби, тянулись к небу железные трубы.
«Галлюцинация!» — подумал Шевырев, чувствуя, как мучительно дрожит сердце и какой-то громадный клуб подступает к горлу.
Он подошел к двери, потрогал ее, как бы не веря своему разуму, и отошел.
«Я болен… Может быть, это я схожу с ума?.. Надо бороться… Схожу с ума?! И все мои мысли только продукт больного мозга?!»
И вдруг горделиво и холодно, совершенно беззвучно рассмеявшись, Шевырев твердо прошел к кровати и лег.
Ему показалось, что он даже не закрывал глаз и по-прежнему видел синеющее окно, голые белые стены и темную дверь. А между тем кто-то говорил ему однообразным и беззвучным голосом:
— И самая твоя ненависть, и этот страшный, совершенно безумный план только и есть та самая великая, всем жертвующая любовь, которую ты отвергаешь…
— Это неправда! — со страшным трудом возражал Шевырев, как будто какая-то огромная тяжесть навалилась ему на грудь. — Это не любовь… Я не хочу любви…
Но кто-то продолжал настойчиво и однообразно, голосом, звучавшим как бы внутри самого черепа Шевырева:
— Нет, это так… Ты любишь людей всеми силами своего существа, не мог вынести всей массы зла, несправедливости и страданий, и твое светлое чувство, полное веры в конечное торжество, в правду тех страшных жертв, которые ты принес, померкло и стало больным и мрачным… Ты ненавидишь потому, что слишком много любви в твоем сердце! И твоя ненависть — только последняя жертва!.. Ибо нет выше любви, как кто душу… не жизнь, а душу положит за друга своя!.. Ты это помнишь? Помнишь?
Голос стал ярче и зазвучал не в черепе, как казалось, а где-то возле. Чужой и живой. Кто-то в самом деле говорил с ним. И вдруг Шевырев увидел, что в ногах его кровати, едва видимый в сумраке, сидит человек. Мерещится худой профиль, сутулая спина и худая длинная шея.
Что-то опять тронулось в мозгу Шевырева. Он широко открыл глаза и разом сел на кровати.
«Опять!» — подумал он с какой-то странной и страшной, как предчувствие безумия, физической тоской.
— Кто это?
Смутная фигура не шевельнулась… Одно мгновение Шевыреву показалось, — и это было огромное радостное облегчение, — что перед ним просто случайная тень и что она даже не на кровати, а гораздо дальше, у самой двери. Мрак обманывал: близкое казалось далеким и далекое близким. Самая комната как будто то растягивалась, то сдвигалась и давила своими голыми призрачными стенами, холодными и слепыми, как белые мертвецы, обступившие со всех сторон. Было странно и дико, как в кошмарном сне. Темнота молчала и будто слушала, притаившись.
Шевырев хотел встать и зажечь огонь, но еще раньше первого движения почувствовал, что одеяло придавлено тяжелым телом и кто-то действительно сидел в ногах кровати. Тонкое неуловимо скользнувшее ощущение безумия опять метнулось к мозгу.
— Да кто это?.. Зачем? — также негромко и с таким же усилием выговорил он.
Тот молчал.
— Кто вас пустил сюда? — еще тише крикнул Шевырев, точно откликался из могилы страшный тяжестью мертвой земли, надавившей грудь.
Тот медленно повернул голову, и при слабом отблеске окна Шевырев увидел худое черное лицо с темными впадинами на месте невидных в темноте глаз.
— Как кто? — с удивлением и как будто даже с насмешкой ответил голос, звучавший точно со стороны. — Вы сами!
— Что вы врете! — чувствуя, как безумный ужас подымается откуда-то снизу к голове, крикнул Шевырев. — Я никого не пускаю к себе!
— Нет, вы сами… — спокойно и уверенно ответил ночной гость.
Шевырев молчал и блестящими глазами дико вглядывался в странную тень.
— Что, собственно, вас так удивляет? — прибавил гость с уже очевидной насмешкой.
«Ах, да… это опять галлюцинация… Надо взять себя в руки!» — вдруг вспомнил Шевырев и усмехнулся.
И внезапно ужас сменился непонятной брезгливой злобой, почти ненавистью. В этой странной фигуре, спокойно сидевшей перед ним, точно она и в самом деле существовала не только в его больном мозгу, чувствовалось что-то гадкое, даже омерзительное. Шевырев стиснул зубы от прилива острого физического отвращения и сказал:
— Ну, пусть… в сущности — вздор!.. Что вам надо?
Он думал, что призрак не ответит, и ждал этого даже с некоторым злорадством, но тот произнес как будто совершенно беззвучно, но до странности отчетливо слышно:
— Ничего. Мы продолжаем разговор… Вы должны пояснить вашу мысль.
— Положим, я ничего не должен и могу каждую минуту избавиться от вас, высокомерно ответил Шевырев, в то же время с удивлением, страхом и отвращением замечая, что говорит с призраком, как будто действительно верит в его существование. Какая-то сила связывала его и рождала слова против воли и сознания.
— Но кого, собственно, вы изображаете? — насмешливо, насмехаясь как будто над самим собой, спросил Шевырев.
— Разве не узнаете?
— Ах, да! — неожиданно вспомнил Шевырев, узнавая эту худую шею и черное лицо. — Вы — тот слесарь, с которым я говорил в чайной…
— Будет вам притворяться даже и во сне, — с досадой возразил гость, — я такой же слесарь, как вы — Шевырев… Прикажете рекомендоваться, господин студент Токарев?..
— Не надо… знаю… вспомнил… — с трудом ответил Шевырев.
Никакого имени, никакого лица не встало перед ним, а между тем он вдруг успокоился, как будто вместо человека, идущего к нему в темноте, внезапно увидел простое зеркало со своим собственным отражением.
Страх пропал совсем, и он чувствовал только страшную усталость и неодолимое желание сбросить какую-то тяжесть, прилипчиво и противно давившую ноги.
