Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин
Я собрал силы и направился на улицу, продышаться.
В комнате Романа было тихо.
В комнате Снаткиной работал телевизор.
На веранде лежала вязанка березовых дров, а на ней газета для растопки. Зачем топить в такую жару, я не понял, а газету взял — понял, что не читал бумажных газет лет как пять, вдруг захотелось.
Спустился к колодцу, умылся в баке. Налил воды в таз, сунул ноги, сел на скамейку. Вода оказалась слишком холодной, поставил ноги на край тазика, стал смотреть на огород.
Снаткина явно предпочитала неприхотливые культуры — на грядках росли в основном лук, чеснок и свекла. Я отметил грядку редиски, которую забыли убрать, редиска переросла и пустилась в ботву. С морковью, капустой и помидорами Снаткина не связывалась вовсе, подумал — не пожевать ли ботву редиски, по вкусу она напоминает рукколу и богата хлорофиллом.
Жарко. Точнее, душно. Холодная вода бодрит, главное, не держать ноги постоянно, а лишь периодически окунать.
Я погружал ноги и изучал газету: относительно свежая, мартовская, она носила прикладной характер и в основном рекламировала снадобья от сердца, суставов и простатита, электронные отпугиватели кротов, чудо-ленты, маринаторы, устройства для экономии электроэнергии, электроблесны, костыли и соляные свечи, распорки для пальцев ног. Чтобы читатель не впадал в уныние от изобилия маркетинга, в газете размещались жизненные истории, по большей части поучительные, мне приглянулся рассказ «Как я боролась с пьющей швеей». Одна женщина открыла в Шуе цех по пошиву комплектов постельного белья, набрала персонал, наладила производство, нашла рынки сбыта, раскрутилась, но тут возникло неожиданное препятствие — ее бригадир, самая производительная швея, оказалась алкоголичкой. На работе это никак не сказывалось, напротив — в понедельник швея исправно выходила в цех в остервенении, набрасывалась на работу и форсировала других швей. Производительность труда росла, однако росла и текучка кадров, рядовая швея не выдерживала гонки дольше месяца и начинала пить, но, в отличие от бригадирши, на нее пьянство действовало деструктивно. А рынок швей в Шуе был достаточно ограничен.
Дочитав до этого места, я решился на редиску, выбрал стебель позеленее, прополоскал в баке и откусил. Горькая жилистая редиска. Перечный вкус, и явно перестояла. Впрочем, это может быть плюс — хлорофилл сконцентрировался. Откусил еще раз, пожевал.
Скучно. Варианты развития швейных событий были до невозможности унылы и предсказуемы, я жевал ботву редиски, пожалуй, в ней присутствовали заметные нотки черемши. И огуречной свежести. Огурцов, кстати, Снаткина не выращивала, наверное, предпочитала покупать на базаре; на языке образовалась гадость, словно я сжевал горчичник.
«Как я боролся с пьющей швеей», хорошее название, Марк Твен, кстати, такие любил… Уехать, что ли? Написать сборник рассказов. «Далее лежит Ча». Про Снаткину, про Федора, про Черного Мужика, про бабу и бисер, про похороны весельчака Семена Лукина, про проказы анонимного курощупа. Федор заявился через пятнадцать минут. Подъехал, в парадной полицейской форме, обмахивался фуражкой, а на кителе поблескивали награды, подполковник и вообще в хорошем настроении.
— Витя, ты что, ботву с утра жуешь? — спросил.
— Да. А ты нет?
— Жую, конечно, — сказал Федор. — Только свекольную, для желудка хорошо. В окрошку ее толку…
Федор плюнул в грядку, вытер губы.
— Вот ты жуешь ботву, а между тем через полтора часа у тебя свидание с Охлопковой.
Я промолчал.
— В десять. Еле договорился. Собирайся, Витенька, пока эта сука куда-нибудь… не сдернула.
Федор сорвал хвост у редиски, откусил, пожевал, плюнул еще.
— Она в больницу лечь собирается, протоки чистить. Так что потом ее не застать. Попробуй свекольную, лучше этой, лебеда сплошная.
Федор отбросил ботву редиски. Пьющая швея чистит протоки толченой ботвой.
— Я тебя просил…
Непьющая швея перевыполняет план.
— Да-да, знаю! — Федор вскочил. — Дело. Но это сложно…
Федор принялся пинать бак с водой, прислушиваясь к звуку.
— Сложно… Витя, это очень сложно.
— Мы договаривались, — сказал я.
— Ладно, я помню… Но сразу это не получится, надо с людьми в области перетереть… Это дело времени.
Я опустил ноги в таз. Уже не так холодно.
— Зачем тебе это дело? — спросил Федор. — Тебе оно надо? Ты правда книгу хочешь написать?
Федор перестал пинать бак.
— Мир существует для того, чтобы были написаны книги, — сказал я.
— Да-да… — Федор презрительно ухмыльнулся и тут же поправился: — А может, это и правильно, кто его знает. У вас, писателей, свой взгляд, свое видение.
Я молчал, ожидая, что еще он скажет. Федор явно хотел что-то сказать.
Я не ошибся.
— Ладно, — сказал он. — Ладно, Витя, я тебе, как старому другу и все-такое…
Федор сел рядом на скамейку.
— Я это дело пролистывал. Потом, лет через десять. Ну, интересно стало, сам понимаешь, а доступ к архиву имелся… Там ничего нет. Ничего интересного, обыкновенное…
— Убийство, — перебил я.
Федор терпеливо вздохнул.
— Да и убийства там никакого нет, Витя. Ту кепку к делу притянуть не удалось — мало ли кепок в лесу валяется? Тогда эти кепки на базаре пачками продавались, любой потерять мог. Так что это не убийство, это исчезновение. И расследовали его соответственно. Опросили соседей, опросили родителей…
Достал сигареты, с облегчением закурил.
— Сам помнишь, что тогда было, — Федор мощно затянулся и стряхнул пепел на редиску. — К празднику тогда готовились, стройка опять же начиналась, весь город на ушах бегал. Ментам не до поисков было. Да я вообще думал, что пацаны погуляют и вернутся, никто не предполагал…
Щека у него дернулась.
— Сам понимаешь, нам было не до этого расследования… Так что книгу писать можно, фантазировать не запрещается…
— А если… как это называется — «по вновь открытым обстоятельствам»? Так? Дело могут возобновить?
Федор сощурился.
— По вновь открытым могут. Но кому это надо? Тебе? Ромику? Глашке?
Я не ответил.
— При наличии определенных возможностей открыть можно все, что угодно, — сказал Федор. — Было бы желание. Что читаешь?
Федор взял газету.
— «В сорок лет стоит как у молодого, — прочитал он. — Сохраните свое зрение с помощью тренажера «Сампо»…
Федор свернул газету и отогнал ею муху.
— Не знаешь, кто был отцом Кости? — спросил я.
— Да хмырь какой-то… она с ним в Шарье училась. Этот хмырь про ребенка даже не знал. Алкаш, короче, свинья.
Я отобрал газету.
— Если по-честному, то я думаю, что это она, — сказал Федор.
— Что? — не понял я.
— Она, — повторил Федор. — Она виновата. Сама.
На лице у Федора образовалось усталое и разочарованное выражение, он явно сожалел, что приехал, а не ограничился звонком.
— Мне это и тогда понятно было, но сам понимаешь, про мертвых
