Виктор Ревунов - Холмы России
- Я не жалею. Кончилось. Началось другое.
- Ты еще ничего не знаешь. Не говори так.
- Я слушалась и не говорила, что думала. Мне казалось, жизнь сильнее нас. Я не ошиблась. И прятаться не пойду, я хочу испытать на себе ее силу. Что есть, то и есть, то и надо в жизни, раз от нее.
Полина Петровна видела из окна, как Лия перешла улицу и скрылась в воротах.
"Куда я ее пустила!" - в испуге раскрыла окно, позвала.
Она, раздувая ноздри, неслась вперед, и ветер подгонял ее в спину.
"Ты уже ушла. Навсегда!"
Она свернула в переулок и пошла быстрее, и ветер с лица бил под косынку.
"Вернись! Что ты надумала?"
А на улице ветер снова подгонял в спину.
"Не слушан никого. Он целовал ее".
"Целовал?" - Лия остановилась.
"Конечно же, целовал. Жена. Приедет и будет с ним целоваться. А ты?"
"Я?"
"Может, и с тобой".
"Скрывать и обманывать?"
Лия пошла дальше.
"А как же еще?"
"Она красивая?"
"Для него красивая. Муж ее".
"Муж?"
Лия огляделась. Стояла на трамвайной остановке.
Какой-то военный в задумчивости прохаживался: ждал трамвая. Лия подошла.
- Будьте добры, скажите, как мне скорее уехать на фронт?
Он мельком взглянул на нее, ответил:
- Я расскажу. Сам дрался на трех войнах, в общей сложности пятнадцать минут. На первой - проломили голову, на второй - чуть не оторвали ногу, на третьей, на финской, недавно,- снял перчатку и показал левую беспалую руку.- Это так же просто и страшно, как лечь на чурбак вон в том мясном магазине и попросить, чтоб тебя разделали.
Перед вечером Николай Ильич зашел к Полине Петровне. Сел на диван, положил руки на набалдашник трости.
- Ты успокоилась, Поля? В чем дело?
Она подсела рядом, свежая, пахнущая земляничным мылом после ванной.
- Ты о Серафиме?
- Да. О ком же еще?
- Я хотела сказать тебе про твою дочь. Она собралась на войну.
Николай Ильич помолчал, подумал и, повернувшись к Полине Петровне, тронув ее руку, сказал:
- Пока твой сын здесь, никуда не денется. Я спокойн _ ц отнял руку.Так какие тебе чувства выразила Серафима?
- Плела про какую-то ложь, от которой легче комуто провалиться, чем на суд взойти. Змея белая!
- В каком смысле? - точен был Николай Ильич.
- Тело ее. Красивая баба, здоровая, притворяется и лжет.
- И ты вспылила?
- Гадина. Просила меня убить ее.
- Что, убить просила?
- Да так, болтала. Тошно ей. Тридцать шесть лет бабе. Топор, говорит, на кадке. Слева дверь. Меня что-то удивило.
- Что? - вздрогнул слегка Николай Ильич, и какаято смутная догадка поразила его и испугала.
-Я не пойму,-в задумчивости проговорила Полина Петровна, глядя в пол.Я не пойму, Николай Ильич, дорогой,- обратилась она к нему словно бы с мольбою.- Мне кажется, у моего мужа с ней что-то было.
Она сказала, что готова поползти за ним по грязи на край света.
- Вон как! Ползти готова. За человеком. Он бы сказал тебе, Поля. Такие люди не живут с ложью. Не могут. У нее кто-то другой. Когда ты едешь?
- Рано утром,- ответила она, счастливым взглядом поблагодарила его.
Николай Ильич встал, взял ее руку и поцеловал.
- Да и ты, разве бы любила его и ждала? Вы такая пара. Все это ползает перед вами. Страдание укрепляет сильных, чтобы повергнуть ничтожество. В этом смысл и высокая вера страдания.
Будильник разбудил Полину Петровну.
Рассветом мутнела тоска.
Она освежила лицо под краном.
Быстро оделась: кофту теплую и шаровары подниз, сверху юбку и гимнастерку затянула ремнем, завернула ноги в байковые портянки, натянула сапожки.
Поправила волосы перед зеркалом, слегка попудрилась и помадой едва-едва подкрасила губы.
"Скорей бы". Хотелось скорее уехать, и знала, что с сыном не простится: тяжело, невмоготу на душе.
Прошлась по комнатам. Остановилась перед столом, Вытащила из-под стекла карточку мужа. Молодой, будто подмигнул и улыбнулся ей. Не просил чайку. На земле своей сражался.
"Неужели не увидимся? - прижала к груди карточку.- Вот и все".
Надела шинель, завязала вещевой мешок и спустилась вниз.
Подошла дворничиха.
- Уезжаете?
Полина Петровна написала, сидя на скамеечке, записку.
"Сережа!
Прости. Я не смогла.
Мама".
Вырвала из блокнота листок. Написала адрес.
- Как-нибудь передайте. Сыну - в госпиталь. Тут, недалеко,- попросила Полина Петровна дрогнувшим горем голосом.
- Нс беспокойтесь. Я знаю.
К воротам подъехала крытая старым брезентом машина. Шофер помог Полине Петровне забраться в кузов.
- Прямо,- сказала она.
- А к сынку?
- Уже.
Запахнувшись потеплее в шинель, села в угол, к ящикам.
Удалялся дом на улице, старые липы, и дворничиха помахала.
"Как же я так? - подумала о сыне.- Не простилась, может, в последний... Еще не поздно!"
Затеплило окраиной от запыленных спящих окошек.
Стая грачей поднялась над жнивами. Все уже сжали, и лишь васильки кое-где синели на стерне, да чертополох во весь рост стоял по обочинам.
* * *
В это же утро Сергей получил материнскую записку, Прочитал на согретой солнцем скамейке.
"Я знаю, мама. Ты осуждаешь. В чем-то права и в чем-то нет. Да, жена. Уже и не представляю, как все случилось. Минута в ночи. Вглядеться, запомнить бы все",- задумался Сергей, помнились глаза, удивительные, как из жаркого света, сеном пахло, и одуряло, и манило сейчас.
Вот и Лазухин идет, письмо показал.
- Тебе!
Сергеи раскрыл конверт.
"Сережа!
Как-нибудь. Прошло, что должно пройти, а березы в роще, как дни наши недавние, светлые стоят.
Прощай. Буду молиться за твою жизнь.
Лия".
- Что произошло? - с тревогой спросил Сергей.- Она что... Да говори!
- На фронт убежала.
- Как! - И тяжело поднялось с сердца признание:- Ее же убьют!
- Теперь не догонишь. Что будет? Вот так, Серега.
А ты говорил. Николай Ильич рухнул. Трость некоторое время постояла и стала падать. Ударила набалдашником по лбу. Тогда он вскочил и воскликнул:
"А я-то думал, герой!" К тебе относится. Теперь с ним останешься. Я тоже уезжаю. По секрету. Вечером сегодня.
- Куда?
- Человек утром приходил, вежливо пригласил. Туда, куда Макар и телят не гонял. Потом будет гонять.
А сейчас нет. Волки.
- Куда же? - спросил Сергей.
Лаэухин развернул платок с семенами чертополоха.
Черненькие, острые, жальцами вцепились.
- Вот какие семечки. Чувствовал я поворот. Не бывает без поворота.
ГЛАВА II
Стройкой осторожно тронул железный козырек, прикрывавший в двери щель для почты, приподнял. Из щели засквозило запахом валерьянки. Как в луче показалась женщина. Прямо напротив остановилась, платочком вытерла слезы. Подошла к зеркалу. Тронула на затылке черную тяжелую гроздь волос над алым потоком халатика, как струной стянутого в поясе.
"Ишь ты, по делу приехал, а под чужую жену глазами заводишь. Гляди, а то Глафира живо один глаз осветит, а другой погасит".
Сройков нажал кнопку звонка.
Женщина открыла дверь,
- Николай Ильич Южинский здесь проживает? - спросил Стройков.
- Да. Но его сейчас нет дома,- ответила она слабым голосом.
- А когда будет?
- Право, не знаю. Что передать?
Стройков учтиво поклонился,
- Зайду попозже.
Постоял у подъезда. Потом свернул во двор, тихий, в зарослях сирени, которая нигде не растет так буйно, как в таких вот дворах: всегда влажно от стирки и белья на веревках, и воздух нагрет небом и солнечными стенами. Тепло от них и ночью, манят кусты душистой темнотой на свидания.
За воротами двора - улица, на которую выходили два крайних окна квартиры Южинских. Железные решетки на окнах. Небольшая ограда и грядка цветов-нежные голубые незабудки и розовато-белые флоксы.
Стройков прошелся. Повернул назад. Справа мощенная булыжником мостовая, одноэтажные дома. Мгла в окне на той стороне осветилась белым: женщина в лифчике открыла форточку, посмотрела на него и отошла.
"Что значит тяга. Через улицу учуяла. С ночной, видать, заспалась",подумал Стройков.
Бросил шинель на ограду и, встав на колено у крана для полива, напился. Оплескал лицо, сапоги с насохшей глиной отмыл. Вытерся носовым платком.
Женщина в окне, уже одетая, показала ему полотенце.
"Серафима!"-словно вдруг привиделось ее лицо.
Он вошел в комнату.
Серафима из жестяного чайника наливала чай в чашки.
- Садись,- пригласила Стройкова.
За окнами-двор, из которого вышел па эту улицу, вон и палисадник Южинских, и окна, казалось, соприкасались. За стеклами промелькнул алый халатик.
Постепенно словно светлело в комнате. Появлялись предметы. В углу печь чугунной тумбой. Кровать высокая, укрытая лоскутным одеялом. Такие одеяла Стройков видел в деревнях: когда-то, уезжавшие в Москву, привозили родне с морозовских и мещеренских фабрик свежие, пахнущие снегом лоскуты, и бабы сшивали нх-листопадом разнеслось по избам заревое разноцветье.
