Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
– Пей, казачки, гуляй! – покрикивал половой.
– Искуси-итель! – мотая хмельною башкой, на которой волос оставалось на одну драку, бубнил недавно приехавший подьячий. – Лей, диавол! Да рыбки поднеси, нельмушечки!
А в окна бились недобрые ветры, скреблась, напрашиваясь в гости, вьюга. Питухи не думали о ней – пусть себе бесится. Тут тепло, курно. Ничего, что грязноваты столы, что не до блеска промыта посуда. Зато крепко вино, ядрёно мясо, морозны, аж зубы ноют, ягоды, вкусны пироги и навариста ушица из стерляди.
Пей-гуляй, покуда есть на что! Не будет – рубаху аль кафтан заложишь, потом и штаны. Только саблю да пистоль заложить нельзя. Казак без штанов – ещё казак, а уж без сабли и без пистоля – бродяга. Это ярыге лысому терять нечего, а у казака служба. Утром отыщет в кладовке старые заношенные шаровары, рубашонку в заплатах и – марш на службу.
- А ну-ка плесни ишо маленько, Илья! Прости, что прежний долг не отдан. Разбогатею – верну.
– Не мне отдавай, хозяину, – подливая, ввернул Илья. – Вон он, владыка живота моего. – Чуть ниже склонившись, шепнул: – И твоего.
– Обмишуливаешь? – грозно вопрошает Семён Авдеич. Грозно, а голосишко тонкий, цыплячий. И кулачок сухонький, но хочется, нестерпимо хочется прибить у всех на виду втрое сильнейшего, потому что сам-то всегда был бит и унижен. – Нна! – И по зубам Илье.
У Ильи на губах кровь выступила. Поглянулось это Семёну; вновь потянулся, да не успел. Илья толкнул его сплеча, тот, перелетев через стол, сбил посуду и рассыпал табун-траву. Грела она на студёных здешних ветрах, скрашивала время. Приятно было пускать дымок изо рта, из ноздрей, зажмурив глаза, вслушиваться в таинственное потрескивание табака, потом ороговевшим ногтем выскребать дно трубки.
Фетинья с восхищением уставилась на Илью. Подьячий испуганно взвизгнул:
– Угробил купца, лиходей! Кто в доводчики? – вынул перо с чернильницей.
– Щас доведу, – из-за дальнего стола поднялся Любим Дежнёв, поднёс жилистый кулак к пористому носу. От такого угощения и покрепче мужик богу душу отдаст.
Подьячий, сунув чернильницу за пазуху, метнулся к двери, получив на прощанье чувствительный пинок в зад. Дверь с грохотом распахнулась, и вьюга, повизгивая, ворвалась внутрь, но кто-то захлопнул дверь.
Лился мёд, гудели голоса, будто ничего не случилось.
Илья унёс хозяина на его половину и освобождённо, словно десятипудовый груз сбросил, вздохнул:
– Со мной пойдёшь аль тут останешься?
Он что-то понял сейчас, – что – ещё не мог выразить словами, но это угадывалось в Фетинье и в том кулачке, который дважды возникал перед его лицом. Раньше, когда этого не чувствовалось, Илья спокойно переносил издёвки и окрики Клопа.
– Семён Авдеича откачать надо, – уклончиво сказала Фетинья.
– Убить его, что ли? – проговорил Илья и, ничего более не добавив, неслышно вышел.
Фетинья проводила его задумчивым взглядом, но, против ожиданий, к хозяину не подошла. Села и, подперев рукою щеку, стала ждать, когда он очнётся. А может, мысли слушала или по горошине перебирала своё прошлое. Должно быть, невесёлые наплывали мысли. Тонкие брови сошлись в одну нитку, прямые, разлётистые. Румяные, жадные до любви губы были закушены.
Семён Авдеич зашевелился, открыл один глаз. Другой сплошь затянуло.
– Жив, – прошептал расслабленно и приподнялся. Увидев, что нет Ильи, проговорил громче: – Вот злыдень-то! Ну, сойдёмся...
– Не шурши, – устало прервала пустые угрозы Фетинья. – А то воротится. Убить грозился.
– Ой! – Семён Авдеич резко вскочил, накинул на двери запор, припёр для верности стежком. Решив, что и этого мало, с неожиданной для него силой придвинул к порогу стол, поставив на него пустую кадь из-под рассола.
– Загородился? – с жалостью покачала головой Фетинья. На брови упали две сбившихся прядки. «Вот же, – подумала, – пустой, никчёмный червяк, а тоже помирать боится. Я бы дак померла без боязни...»
Когда миновал первый страх, Семён Авдеич почувствовал боль в боку, охнул и скорчился.
Фетинья раздела его и уложила на лавку.
– Помру, однако, – боль заполнила всё тело, рвала, крутила. Он терпеливо сносил её, чуть слышно постанывая, потому что рядом сидела Фетинья. – Помру...
Голые веки его повлажнели.
– Никак плачешь?
– Не знаю. Не хотел.
– А ты поплачь.
– Дак сколь можно? Весь век плакал. Щас бы жить да радоваться, а я... туда собрался. Нет, видно, радость не для меня.
– Я и сама редко радовалась, – грустно призналась Фетинья и погладила его по редким и потным, уже седеющим волосам.
– Ты?! – он не поверил. – Ежели ты не знала радости, мне и думать о ей грех.
– Всяк человек должен радоваться... да не всякого радость находит.
– А ты добрая, Фета. Я и не знал, что ты добрая, – уткнувшись ей в
