Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

– Я и сама не знала. Сижу вот, тебя жалею. А чо тебя жалеть-то? Клоп... верно прозвали.

– Не Клоп я, Фета. Чужой крови сроду не пил. А что Илюху задел, дак это обида взыграла. Когда бедствовал я, он сколь раз из кабака меня вышвыривал... Вот, вспомнилось. Пошто ему всегда всё, а мне – шиш да шиш? И богачество было у него, теперь того боле – ты... Пошто ему одному, а? Мне тоже охота.

– Меня охота?

– Щас нет, Фета. Щас ты мне вроде сестры. Душевно мне с тобой. О худом думать не хочется. – Помолчав, тронул её бессильно опущенные на колени руки. – Руки у тебя, Фета, ровно пух лебединый. Гладь голову-то мне, гладь! Боле ничего не надобно. Гладь, лапушка, гладь! Это дороже всех богатств. Это, Фета, самой лучшей судьбы стоит...

– Взаправду баешь?

– Не веришь? Щас докажу. – Он осторожно снял со лба её руку, приподнялся, но охнул и виновато поник. – Видно, совсем я расклеился. Ну ничо. Слушай! Илюха твой камни и золото под полом прятал. Я в подпол упал... Володей кинул меня туда. Прямо на Илюхин клад кинул. А Илюха, грач хромоногий, орлицу в небе догнал...

– Это я-то орлица? – Фетинья всё больше удивлялась. Никто и никогда не говаривал ей таких слов: ни муж, вечно болтавшийся в походах, ни Лука, с которым однажды судьба столкнула, ни Илья, любивший страстно и молчаливо. А этот сморчок отыскал особенные слова. Видно, душа-то в нём певучая. Истосковалась душа по теплу.

– Ну вот, я тоже надумал спрятать... хотя, рассудить, к чему они мне, богатства? Ни робёнка, ни котёнка... А жадность своё взяла... Весь век в нужде жил. Спрятал я их, Фета. Да нет, не прятал, на самом виду. Найдёшь – бери, все твои.

Фетинья обвела взглядом стены, потолок, пол, заглянула под лавки. Семён, наблюдая за ней, лежал и чуть слышно смеялся: «Все ищут подальше, когда близко положишь. И ты тоже».

– Не томи себя, Фета. Между рамами – мох вроде бы для тепла... Всё под им... бери.

– Голову-то гладить больше не надо? – виновато, но с видимым нетерпением спросила Фетинья.

– Нет, Фета, не надобно. Рука твоя сразу жёстче стала... – Семён вздохнул и отвернулся к стене.

Фетинья задула жирники и тихонечко вышла.

Утром чуть свет наведалась.

Он уж остыл. Так и лежал лицом к стенке. На щеках были потёки слёз.

Ждала – догонит Миронов, оглядываясь, но казаки почему-то задерживались или пошли другим путём.

Олени изнемогли, хрипели, роняя пену, и в сумерках, выбрав место потише, Стешка остановилась на отдых.

Разрыв снег под скалою, постелила кухлянку и усадила на неё сына. Он, утомившись в дороге, тотчас уснул. И куропатка, пригревшись, дремала. Не ведала птица, что большое, сильное существо, каким ей казался Иванко, может быть добрым. Она вылупилась из яйца прошла весной. Мать учила её бояться всех, кто сильней. А этот тихий, с ласковым, нежным голосом человек не страшен. Оберегая раненое крыло, птаха села на его ладошку. Им было славно, уютно в этом малом, ограниченном кухлянкой мирке. Ни о чём не думалось, дремалось спокойно.

Мать разводила костёр тут же, под скалою, над которой нависли другие скалы, а выше всех – снеговая вершина, похожая на богатыря в белой шапке. Там гуляли буйные, не знавшие, куда девать свою силу, ветры. Здесь – людей и птицу – от них охраняла тишина, будто пронимала, что все трое слабы и беззащитны.

Потрескивали сучья в костре. Шипел, оплавляясь с них, снег. Неподалёку, разрывая копытами наст, искали ягель олени. Они устали, очень устали за долгий день и теперь радовались отдыху, добывая себе неприхотливую пищу. Как мало им было нужно: поесть и отдохнуть. Да и человеку – вот этой женщине у костра – не больше. Склоняясь над огнём, она грела озябшие руки и – поглядеть издали – была всем довольна. Костёр освещал на её разрумянившемся лице тихую улыбку.

А вокруг ночь плыла. Вокруг выл ветер.

Хлестала в чёрные скулы гор снежная крупа. Они хмурили крутые морщинистые лбы, сердились, но защититься им было нечем. У скал нет кухлянки, нет малахая. А этот маленький костерок внизу не греет. И всё ж приятно, что он есть. И что есть ребёнок внизу, дерзкий маленький Отласёнок, и птица. Эх, протянуть бы туда руки, погреть над костром закаменевшие, потрескавшиеся от лютых морозов ладони! Но позволит ли эта улыбающаяся в ночи женщина? Да и неловко отнимать у неё драгоценное тепло. Пусть греются люди. Горы к морозам привычны. Веками мёрзли они. Веками мокли. Веками противоборствовали ветрам.

Во имя чего? Во имя чего?..

Чтобы жить. Чтобы видеть окружающий мир, так никому и не поведав о нём?

Но жизнь слишком сурова, порой невыносима. Мир знаком. За сто, за тысячу лет горы изучили его во всех проявлениях. И зимы, и вёсны, целые эпохи, и звери, и люди – всё, всё им знакомо! Знакомы и помнятся мельчайшие и крупные события. Там вон козёл упал со скалы, подбитый коряцкой стрелой. А сколько их раньше падало! И люди срывались. Разбивались. Иногда просто сходились подле этих скал и убивали друг друга. Зачем?..