Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
– Чёрт, – сказала однажды она. – Идолище! – И заплакала.
Иванко возненавидел чёрта. Он казался мальчику многоликим, сильным и страшным. Он мог превратиться в ковшик, из которого мать только что пила и вдруг пала в корчах, мог стать иконой, которой она молилась, или просто – ничем. И это ничто пугало больше всего.
– Я убью этого чёрта! – грозился Отласёнок, когда Стешка приходила в себя.
Теперь всё, что причиняло боль или огорчение, что не давалось в руки, Иванко называл одним словом – «чёрт!». Вот и куропатку, выпорхнувшую чуть ли не из-под оленьих копыт, обругал:
– У, ведьма чёртова!
– Ты и про ведьм знаешь? – удивилась Стешка.
– Бабка Лукерья сказала: ежели тятенька – чёрт, то ты – ведьма.
– Глупая она, бабка. Тятька у нас хороший.
– И ты хорошая, – прижимаясь к матери, сказал Иванко.
– Ох и хитрый же ты у меня, сын! – расхохоталась Стешка и ловко ткнула взлетевшую куропатку хореем[11]. Та упала. Развернув оленей, подобрала её, подала Иванку. Птица ещё жила, дышала. Стешка повредила ей крыло.
– За что ты её? – вскричал Отласёнок, гладя дрожащее прохладное тельце.
– Сам просил...
– Я живую просил! Живую!
Она будет жить. Летать не будет.
– Тогда ладно. Тогда езжай.
«Ну вылитый Отлас!» – усмехнулась Стешка и гикнула на оленей.
Гнала по тундре, между застывшим морем и горами, тускло синеющими вдали. Всё искала след мужа. Где ж его сыщешь? Ветра бесились. Накануне мела пурга.
«Может, проявится где? – надеялась. – Может, натакаюсь?».
Держа ближе к горам, оглядывалась: не нагоняет ли Миронов. Иванко грел на груди раненую куропатку. Таяло утро, к горам липли всклокоченные тучи, тужились снегом и, верно, сулили опасность. Но женщине и ребёнку, затерявшему в тундре, страх был неведом.
– Ах ты ведьмушка! – бормотал Отласёнок, поглаживая куропатку. Она доверилась этой лёгкой ласковой ручонке. Маленькое сердце её, только что рвавшееся от испуга, билось ровно.
– Володей! – вторила сыну Стешка. – Володеюшко!
Верилось: скоро увидит его. Скоо-орооо!..
21– Иди, – сказал отец сыну. – Конца твоей дороги не будет. Но всегда помни, чей ты сын.
И сам ушёл к верхним людям. Идти Оме было некуда. И он сел на промороженный чёрный валун и стал думать. Он думал день, думал два. Ничего не придумал. Горечь и злоба давили его. Мешали ясно мыслить. Горечь от того, что потерял отца, не успевшего дать последнего, самого важного совета. Ома знал это. Уходящие мудры, они одной половиною помыслов – с богами, второй – надолго ещё – с людьми. И тот, кому удаётся услышать последний совет, становится силён и счастлив.
Отец ушёл, потому что русские – вот этот сквернослов Васька или кто-то из его отряда – ранили его. И потому Ому душила злоба на них, на русских.
Метался Ома по тундре четыре, и пять дней, и больше, потому что не знали усталости крепкие ноги парня. И злоба не меркла, а разгоралась всё ярче, жгла всё сильней, и горечь не утихала.
Наткнулся на диких оленей, начал пускать в них стрелы. Бил хоров, бил важенок без разбора, и кровь текла, и стоял почти человеческий стон. Оглашали тихую тундру испуганный храп и предсмертные хрипы. Цвели кровью снега, смятенно летел табун и не мог убежать от человека на лыжах. Так стремительно бегал Ома, и слева обходил оленей, и справа.
А за спиной проскрипел чей-то слабый голос:
– Э, смелый какой! Э, какой сильный! Зачем оленей моих бьёшь?
Оглянулся Ома. К нему, слезши с нарты, подходил маленький сморщенный человечек.
– Не видел метки мои?
Ома склонился над убитой оленухой. И верно: на ухе были метки – два выреза. Как снег от крови, покраснело его смуглое лицо. Как же он не разглядел? Всегда славился зорким глазом.
– Волк бьёт оленей, – продолжал человечек. – Он слабых бьёт. Ты побил самых лучших моих важенок. – И вдруг рассердился и хореем сильно ударил Ому по лицу. И теперь на нём видны два шрама. Ома мог бы переломить его пополам, но он сознавал свою вину и принимал побои как должное. Молчал, клонил голову.
И вот теперь злоба его угасла. И горечь утихла. Но тем сильнее жёг стыд воина и охотника, принявшего чужое стадо за дикий табун. Видно, совсем ослеп от яркого снега, от горечи, от злобы.
