Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
Сан Саныч уйдёт первым из этой нашей дачной идиллии – которая для нас здесь разворачивается лишь два-три месяца в год, а для Свечниковых является обыкновенной, сплошной жизнью. кстати, фамилия это подправленная, как и фамилия Выготский, например: чтобы спрятать корень «выгода» психолог подставил «т», чтобы спрятать базарное «свешай-ка!», педагог подставил «ч», и возникла в корне свечка вместо весов. отец, ставшей в течение его жизни большой, семьи Свечниковых не даром испугался ночного Шурика во сне – зимой у него случился инсульт, причём рано утром, по пути из кухни к рабочему столу. он любил встать пораньше, до жены. поэтому Серафима не сразу обнаружила его лежащим на полу. бессловесного, но выразительно, извиняясь глядящего голубыми глазами, в одном из которых стремительно росла гематома. с трудом жена дотащила мужа до кровати в комнате, из которой видел Шурика до сна и во сне Сан Саныч. здесь его и не стало.
гроб вытаскивали через окно – слишком в деревенском доме узкие двери, не рассчитанные на мертвецов. гроб выдавали через то самое окно, из которого Сан Саныч вручал мне свою библиотеку завуча. по глубокому снегу нашего участка, к нашей калитке – несли. пёс Свечниковых Топа, обычно весёлый, многоцветно-лохматый, заглянул в гроб, как человек – поставив две лапы на нижнюю часть, – и всё понял. в сопровождении неотступного Топы, трусившего по дороге, повезли закрытый уже гроб на дальний край деревенского кладбища, что по ту сторону железной дороги. люди и деревья там как бы соревнуются – деревья вырастают, выступая в сторону поля из хвойной сердцевины лесного кладбища, а люди умирают и уже не помещаются за своими низкими заборчиками на укрытой листвой и хвоей территории…
Серафима Дмитриевна не продержалась без мужа и года: странно и неинтересно было ей теперь вести хозяйство в одиночку, однако опытом хозяйки с нами она охотно делилась. летом, когда мы отдали её козе сыр (покрывшийся плесенью «Эдам» с Киевского рынка), она улыбнулась, унесла домой сыр, а затем вернула совершенно свежим на вид. это чудо она быстро объяснила: плесень это только внешняя, легко смывается тёплой водой, и для коз слишком большая роскошь такая пища, а людям вполне сгодится… и она ушла зимой, следующей.
два их холмика среди болотных кочек под осинами за одной оградой, мужа и жены, сравняли времена ухода. одинаковые тонкие железные кресты – с овальными фотографиями, запечатлевшими, кажется, цвета девяностых. правда, деревенские лица глядят оттуда как-то эталонно, словно из вечности, где позабыли свой век. первой весной без Сан Саныча, на его холме вырос куст ромашек – не одиночных цветов, а именно каких-то стелящихся, не поднимающихся с земли, словно скорбящих. растущих от изножья к груди. через год, когда Серафима Дмитриевна легла рядом по левую руку, летом куст устремился на её холм. тут и метафор было не нужно: первыми это чудо увидели ближайшие родственники, рассказали нам по-соседски, потом сходили посмотреть и мы. впрочем, это не чудо – здесь что-то, наоборот, слишком физическое, материальное, природное. возможно, сила влюблённости молекул продлила жест руки, когда это не могла сделать отслужившая плоть – и мы увидели то, чего не видели при их жизни. нежность…
ромашки-плакальщицы, казалось, и обнимали, и принимали, и успокаивали, и укутывали – но делала это сильная рука Сан Саныча. незаметная, малословная наша соседка, которая в последнее лето много раз приносила нам плоды своих грядок, так как больше некому было поглощать это обычное изобилие – Серафима тут выглядела невестой, так принарядил этот куст её холм. и строгий, скупой на ласку Сан Саныч казался теперь властным романтиком. тоже скупой на подобные «ласки» в аскетической прозе, Кнут Гамсун об этом ничего не писал.
Вера Александровна не смогла сходить так далеко и посмотреть на волшебные ромашки, она видела всё хуже. однако, если Свечниковы не пересекли рубежа своего века, то она прожила почти все нулевые, правда, на даче почти не появляясь. она скончалась после мучений с глазами и диабетом, когда скоротечная онкологика инородных молекул взяла её за горло, неподалёку по времени от нашей бабушки, до последнего лета жившей на даче. и теперь лишь одна, самая из них молодая, баба Зоя даже летом в длинном розовом пальто бродит по асфальтовой дорожке вдоль своего дома, прошлой зимой она сломала руку и лежала в больнице…
мир, казавшийся таким устойчивым, многогранным и нерушимым благодаря старожилам, – оказался отчаянно хрупким.
Крайнее лето детства
(рассказ)
слишком долго и давно я собирался посетить Сергея по-соседски. да и, признаем, он сам всё путешествовал, либо же оставался в Москве по делам, а потом я торчал там из-за ремонта. в общем, лишь к окончанию лета мы совпали: с утра и я один на даче завтракаю (кот мой всё не появляется), и он – у себя…
есть у меня не то, чтоб суеверие, но ощущение-подозрение какого-то ритма жизненного, в соответствии, в такт с которым позвонить лучше не до, а после завтрака, помыв посуду. набравшись сил и ощутив свободу, а также пустоту родного помещения и перспективу писательского дня у ноутбука, если никуда не поеду, нахожу букву «Ш», он там первый в списке абонентов (потому что вторая буква «А»), нажимаю зелёную трубочку слева…
– Салют!
– Приветствую, дружище!
– Ну что – я к тебе или ты ко мне?
– Давай… лучше ты ко мне, мы как раз тут с Ваней гуляем.
– Тогда я кручу педали, как буду поближе – наберу.
– Жду, дорогой!
приторочив на багажник журнал «Москва» трёхлетней давности с мужской строгой статьёй про коллегу, вытаскиваю из кирпичного сарая свою зелёную «Украину», модернизированную татарбайтерами (мягкое седло: пока брусовый дом нам строили, я им оба велика дал в пользование). парадокс кирпичности сарая и древесности дома разрешается только исторически: однокомнатный сарай с туалетом пристроенным, в полкирпича, сложен на мамины сбережения накануне дефолта, а дом уже в серёдке нулевых на наши общие. в этой кирпичной прохладе, ведь солнцем прогревается сараюшка лишь к вечеру, я и начинал писать «Поэму Столицы» и первые левацкие статьи. колёса велосипеда, будто на цыпочках, иногда действительно приподымаясь, осторожно следуют меж малин, флоксов и уже почти готовых к первому сентября гладиолусов – чтоб никого не обидеть, не сломать, по плиткам дорожки к калитке… кстати, два слова появились в моём детском лексиконе одновременно и до сих пор звучат родственно: «калитка» и «Калистово», это следующая от Москвы станция, где мы снимали раньше, пока не обзавелись своей дачей, точнее, четвертинкой дома на двух сотках. мой нынешний путь –
