Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   Она выгнула спину, опустив к земле голову, сделала шага четыре и остановилась.

   -- Подгоняй! -- крикнул отец. -- Чего разеваешь рот?

   Я дергал за повод, подталкивал ногами, лошадь пыжилась, а воз стоял.

   -- Стегай же, чертова душа! -- подскочил отец, толкая меня в спину деревянной рукояткой.

   -- Н-но! -- кричал я. -- Н-но! Чего же ты меня не слушаешься? Н-но!..

   Лошадь надувалась и хрипела, копыта ее вязли в рыхлой земле, веревка туго натягивалась, но суволока, качаясь из стороны в сторону, шуршала, а с места не двигалась.

   Тогда отец, рассвирепевший до последней степени, подскочил к Карюшке и ударил ее с размаху рукояткой по лбу. Лошадь шарахнулась в сторону, выскочив из постромок, и задрожала всем телом.

   -- Гони! -- ревел отец.

   Я бил лошадь, отец бил меня, и все мы тряслись.

   Схватив обеими руками вилы, отец обернул их рожками вперед и, выпучив глаза, как исступленный, всадил их в спину лошади.

   Карюшка заржала, опускаясь на зад, как садится собака, и оскалила зубы. Я кувырком полетел на землю.

   -- А-а-а!.. -- захрипел отец, выдергивая вилы и опускаясь рядом с лошадью.

   -- Батюшки мои, что я наделал? -- сказал он через минуту и схватился за голову.

   -- Что я наде-елал!.. -- повторял он. -- Ваньтя, что я наде-елал?.. -- и стал рвать на себе волосы. -- Старый дурак!

VII

   Осенью, перед Покровом, я сказал матери:

   -- Все ребята собираются в училище, надо и мне идти.

   -- Что же, ступай, -- ответила она. -- Не мал ли ты?

   Я ответил:

   -- Ничего, пойду: есть которые меньше меня.

   -- Вот тебя там вышколят, -- постращала сестра. -- Учитель-то, сказывают, сердитый: как чуть что -- так розгами.

   -- А ты как же хочешь: на то и ученье! Читать, девка, штука не легкая.

   В воскресенье, после обедни, сходили на молебен, а утром, чуть свет, к нам в избу прибежали: Мишка Немченок, Тимоха, Калебан и Мавруша Титова.

   -- Эй, барии Осташков, еще храпака воздаешь? -- загалдели они. -- Пора, вставай!

   Ребята гладко причесаны, головы намазаны лампадным маслом, под шеей пестрые шарфы. Маврушка в новом платке с красными горошинками, расстегай весь в кружевах, а из-под сибирки выглядывает желтый завес.

   -- Эге, вы все -- ровно к обедне обрядились! Ну-ка, мать, давай и мне вышитую рубаху! -- закричал я. -- А где же у вас сумки?

   -- Сумки пока в кармане, книжки дадут, тогда наденем.

   Мать смеется:

   -- Ах вы, отрошники! Что вы побирушками обрядитесь?

   -- А как же? Чай, все ученики так ходят,-- ответил Мишка, произнося с особым ударением слово "ученики".

   По пути забежали за Козленковым Захаркой, который учился третью зиму и сидел в "старших".

   -- Ты, Захар, не давай нас в обиду, -- упрашивали мы товарища.

   -- Ничего, не робейте: кто полезет, вот как кукарекну, только чокнет! -- успокаивал он.

   Мавра достала из кармана ватрушку с толченым конопляным семенем и, подавая Козленкову, сказала:

   -- Может, ты плохо, Захар, позавтракал -- сомни ее.

   Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, "чтоб зря не пропадала".

   Школа, несмотря на ранний час, была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели "старшие" и "другозимцы", а в передней -- новички.

   В девять часов пришел учитель в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой русой бородкой кустами и утячьим носом.

   -- Гляди-ка, чисто барин, -- шепнул мне Тимошка, -- учитель-то!..

   Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.

   -- Что, ребятишки, учиться пришли?

   Мы молчали.

   -- Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?

   -- Умеем, -- выручила Маврушка.

   -- И то слава богу! Учиться, что ли?

   -- Да! Да! -- запищали мы вперебой, как галчата.

   Учитель улыбнулся.

   -- Садитесь пока здесь, -- указал он на свободные места. -- Я запишу вас.

   Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!

   -- Как тебя звать? -- обратился ко мне первому учитель.

   -- Ваньтя.

   -- Иван, -- поправил он, записывая что-то на бумажку. -- А фамилия?

   -- А фамилия.

   Учитель поднял голову:

   -- Что ты сказал?

   -- А фамилия.

   -- Что "а фамилия"?

   -- Я не знаю.

   Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:

   -- Как твое прозвище?

   -- Жилиный, -- ответил Калебан. -- А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху -- Коцы-Моцы, Маврушку -- Глиста...

   -- Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый? -- пропищала обиженно Маврушка.

   Все захохотали.

   -- Здесь ссориться нельзя, -- остановил учитель.

   -- Парфе-ен Анкудины-ыч! -- крикнул из соседней комнаты Козленков: -- Это их на улице так, а Иванова фамилья -- Володимеров.

   Учитель пожурил:

   -- Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров... Смелее надо...

   -- Ты бы поглядел, какой он дома вертун, -- опять не утерпел Калебан.

   -- Помалкивай! -- прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: -- Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?

   -- Петра.

   -- Иван Петрович?

   -- Да.

   -- Хорошо-с, мать как величают?

   -- Она уж старая, ее никак не величают.

   -- Как же так: не величают? Имя-то есть?

   -- Маланья.

   -- Так, а братьев?

   -- Нету, одна Матрешка... Сестра... Она у нас рябая.

   -- Матрена, что ли?

   -- Да.

   -- Добре. Сказывай, сколько тебе лет?

   -- Семой пошел с Ивана Крестителя.

   С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Маврушке, и все путались. Маврушке он сказал: