Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- Хорошо тебе, сидя на печке, болтать языком, а съездила бы раза три на водопой да посбирала бы котяшья, так узнала бы, как на пашню ездят, тумба!

   И я победоносно взглянул на сестру, потом, усевшись в передний угол, стал крутить цыгарку из мха.

   -- Покурить, -- говорю, -- что-то захотелось.

   Мать мне на это ответила:

   -- Как бы я тебе, друг, губы не обтрепала! Ишь ты выдумал чего!

   -- А как же ты отцу ничего не говоришь? -- спросил я, отодвигаясь на всякий случай подальше. -- Дрейфишь, старая? Он бы тебе всыпал!

   Мать не нашлась, что сказать.

   Утром следующего дня Мотя принесла нам в поле завтрак.

   -- Приказчик был с нарядом, -- сказала она. -- Беспременно, чтобы нынче выезжать, а то -- штраф большой.

   Отец бросил ниву и поехал сеять барскую землю.

   Зимой, в бескормицу, Осташков дал соломы мужикам, которая была ему не нужна, с тем, чтобы они обработали летом по две десятины земли на двор.

   На нашу долю достался пай у оврага. Земля там волнистая, крутая, заросшая пыреем и диким клевером. К вечеру пошел небольшой дождь, разрыхлил почву. Отец радовался:

   -- Слава богу, как-нибудь осилим... Ишь, соха-то -- как по маслу прет.

   Поужинав, мы улеглись под телегой, стреножив лошадь на отаве. Ночью меня разбудил крик и матерная брань. Отбросив полушубок, я прислушался.

   -- Домой, что ли, приехал, с... е.? -- кричал чужой мужик. -- Я тебе покажу, как баловаться!

   Послышались удары кнута по спине и странный голос отца:

   -- Что ж вы делаете, Гордей Кузьмич?.. Я на минутку!..

   Отец будто лаял, когда говорил, или будто кто держал его за глотку.

   Началась возня, удары участились и были глухими, словно выбивали пуховую подушку.

   -- За что-о вы, господи-и! -- кричал отец. -- Трава-то так же пропадает!

   А чужой мужик, которого отец величал Гордеем Кузьмичом, сердито спрашивал:

   -- Где оброть? Давай сюда скорей!

   -- Где ж ее взять? Теперь темно, -- отвечал отец.

   -- Неси, подлец, всю морду разобью! -- орал Гордей Кузьмич, и снова по траве или спине хлопал кнут.

   Отец подошел к задку телеги, пошарил там руками и нагнулся к хомуту. Рядом с ним стоял высокий человек с ружьем через плечо, держа в поводу оседланную лошадь. Лошадь била копытом землю и жевала удила, отчего они хрустели, а помещичий объездчик, обрусевший черкес, ругался матерно, сопел и чванился.

   -- Нате, -- сказал отец, подавая оброть.

   Чужой мужик, Гордей Кузьмич, отъехал, и вскоре с луга донеслось:

   -- Стой, дохлая стерва! Вся в хозяина -- упрямая!..

   В воздухе свистнул арапник.

   Потом затопало четыре пары ног, зашумел лозняк на дне оврага, и затихло.

   Я дрожал, притаившись.

   Отец, подойдя к телеге, упал на землю около заднего колеса и, вцепившись в обод пальцами, стал трясти телегу, стукаясь головою о спицы. После заплакал, как маленький:

   -- Батюшки мои! Родимые! Голубчики милые!.. Ох! ох! ох!.. Смертушка приходит!.. -- И закатился, раскинув руки и уткнувшись лицом в сырую землю.

   Утром, чуть свет, когда я спал еще, он побежал на барский двор выпрашивать загнанную с княжеской отавы лошадь. Возвратился через час, осунувшийся, серый, усталый. Молча сел на втулку колеса, схватился обеими руками за волосы и завопил:

   -- Где я возьму трешницу? За что-о? -- и покрутил головою не то икая, не то кашляя, не то стараясь удержать рыдания. Под левым глазом у него синяк, в пятак величиною, на ухе -- ссадина.

   Перед завтраком опять пошел в имение и возвратился только вечером. Я же, сидя на телеге, ждал его.

   -- А где же отец твой, эй ты, барин! -- спрашивали проезжавшие мимо мужики.

   -- Я не знаю, -- отвечал я.

   -- Вот так штука! -- хохотали они. -- Его, видно, цыган ночью украл?

   Когда выросла в четыре шага тень от сохи и перестали кусаться мухи, захотелось есть. Встав на телегу, я осмотрелся и закричал:

   -- Тятя-а-а! Иди домой: е-е-сть хочу-у! -- закричал я со слезами.

   На пригорке, в полуверсте, между кущами деревьев, золотились на ярком солнце соломенные крыши служб, над ними -- церковь с бледно-голубым, под цвет неба, куполом и рыжим восьмиконечным крестом; красные крыши молочни, кузницы и конского завода -- словно яркие платки деревенских модниц, развешанные на кустах. Между серыми полосами теса белели каменные столбы -- наугольники амбаров с хлебом и зерносушилки; дальше -- пруд и около -- высокий старый лес, откуда выглядывал двухэтажный барский дом с десятком лучистых окон. По другую сторону, совсем вдали, за синим маревом -- Захаровна, рядом -- Свирепино. Между деревнями и имением ровная, буро-желтая полоса овсяного жнивья, ряды посеревших копен и два оврага; направо -- пашня с рубежами, по которой ползали в сохах мухи-лошади, а налево -- бугристый берег Неручи, изрезанный морщинами, с каймою чапыжника, лозы и дягиля у воды. В лощине, между нашими полями и помещичьим имением, лежало Осташково, не видное отселе. Между ним и деревней, описав кривую, текла Неручь.

   Вдали послышалась песня. Она становилась слышнее, и вскоре застучали колеса в логу. Подъехавший с боронами молодой парень спросил меня:

   -- Чего ты плачешь, мальчуган?

   -- Есть хочу, -- ответил я.

   -- Эх ты, пахарь! -- сказал он.-- А где же отец?

   -- Пошел к барину за лошадью.

   Он подошел к телеге, пошарил в веретье и сказал, доставая мешок:

   -- Вон он -- хлеб: жуй. Вот огурцы соленые.

   Солнце зашло, побагровело небо, земля и жнива посерели. Приплелся понурый отец.

   -- Ты ел? -- спросил он.

   -- Ел.

   Достав хлеб, отец отломил маленькую корочку, с неохотой пожевал ее, запивая теплым квасом, потом сказал:

   -- Пойдем домой.

   -- А лошадь как же? -- спросил я.

   Он промолчал.

   Думая, что он не расслышал, я переспросил. Отец топнул ногой, закричал, замахал руками, матерно ругаясь, и схватил меня за шиворот.

   -- Какое тебе дело, -- тряс он меня, как котенка. -- Чтоб тебя черт задавил!

   Дышать было трудно; я крутил головою, упирался руками отцу в живот