День - Майкл Каннингем
И не заметила, как превратилась из главной героини собственной сказки в ее озлобленную, жадную сестрицу, двойняшку-тень, которой дали все, а она по-прежнему ворчит: маловато!
И все-таки плакать в метро – это слишком.
Изабель глядит в пол. Так оно лучше – избавляешь окружающих от угрозы зрительного контакта. Глядит на носки своих туфель, к счастью, не касающихся кожаных лоферов мужчины с ежиком – мученика, который и рад бы не прижиматься к ней так тесно, но не хочет привлекать к себе слишком много внимания, расталкивая толпу, чтобы отодвинуться.
Когда поезд подъезжает к 23-й улице, кто-то легонько трогает ее за плечо. Женщина лет шестидесяти (крашеные черные волосы, очки-авиаторы) поднялась и уступает Изабель свое место.
В параллельной вселенной Изабель взяла бы женщину за руки и сказала: “Я и не узнала тебя сразу, Древняя Мать”. В параллельной вселенной они бы утешали друг друга и криво посмеивались над случившимся, удивляясь, отчего это в метро не плачут безостановочно все подряд.
Но в этой вселенной, в этом городе Изабель лишь признательно кивает и садится на освободившееся место, втискиваясь между хмурой женщиной, которая играет на смартфоне, и стариком, прижимающим к груди мешок, набитый, похоже что, грязным бельем.
Изабель неловко за свою печаль. И неловко, что неловко за свою печаль – ей, у которой и любовь есть, и деньги. Она украдкой заглядывает в сумочку в поисках носовых платочков, ни в коем случае не роясь лихорадочно, нет-нет. И обдумывает вот какую вероятность: ведь это упадническое разочарование в каком-то смысле едва ли не хуже подлинного, законного, так сказать, отчаяния. Понимая, что такая постановка вопроса – сама по себе упадничество.
После того как Дэна с Натаном, осыпанных воздушными поцелуями и досвиданиями Вайолет, проводили до дверей, она спрашивает:
– Чем займемся?
– А чем ты хочешь заняться?
– Не знаю.
Пока Вайолет с Натаном не появились на свет, Робби полагал, что уж занятие себе дети всегда найдут. Поразительно, но, как выяснилось, ребенок, а уж Вайолет тем более, очень даже может поставить тебя в неуютное положение хозяина незадавшейся вечеринки.
– Хочешь, построим что-нибудь из кубиков? – спрашивает он.
– Хочу, наверное.
– Но не уверена?
– Да нет, можно и построить…
Она затрудняется вынести решение – вроде есть аргументы в пользу кубиков, они неплохи, как и игрушки вообще, но сейчас почему-то не годятся.
– Пойдем поищем что-нибудь у тебя в комнате, – говорит Робби.
Обычно Вайолет охотно идет хоть куда, даже к себе в комнату, но теперь приросла ступнями (точнее, балетками, тему обуви Робби еще не затрагивал) к половицам.
– А когда ты уходишь? – спрашивает она.
– Прямо сейчас. В твою комнату. С тобой вместе.
– Да нет, совсем уходишь когда?
Откуда возник этот вопрос? Разве Робби с Дэном и Изабель не условились ничего не говорить детям, пока Робби не выберет новую квартиру, где они смогут навестить его сразу же, в день подписания договора аренды? Ведь сколько Вайолет, да и Натан себя помнят, Робби всегда жил тут, наверху.
Должно быть, Вайолет подслушала. Попробуй-ка утаить что-нибудь от детей, для которых жизненно важно слушать и узнавать.
Порой, однако, кажется, что Вайолет знает больше, чем может знать. О дне знакомства Робби с Адамом, например (“Ты сегодня какой-то другой, дядя Робби”), или о дорогущих ботинках, которые Робби купил, а потом, раскаявшись, вернул (“По-моему, тебе нужна одежда покрасивей”).
“Господи! Надеюсь, она не экстрасенс” – так сказала Изабель.
– Я просто иду в твою комнату, – повторяет Робби. – Сейчас. С тобой вместе.
– Но ты вернешься.
– Если я когда-нибудь куда и уйду, моя лапушка, то вернусь обязательно.
Она кивает, но не убеждена. Правильно ли скрывать от Вайолет с Натаном, пусть и до поры до времени, правду о скором переезде Робби в другую квартиру? Не почувствуют ли дети себя обманутыми, узнав, что от них таились? Снова этот вечный, важнейший вопрос: оберегаешь ты детей или сеешь, как потом окажется, семена недоверия на всю жизнь?
Тут звонит домофон.
– Кто там, по-твоему? – спрашивает Вайолет, тревожась и предвкушая одновременно.
– Сейчас узнаем. Слушаю!
– Это я, – отвечает голос с чуть слышным призвуком статических помех.
– Кто я?
– Чесс. Чесс это.
Понимая, что оплошал, не распознав этот голос немедленно, и раздосадовал Чесс, Робби нажимает кнопку и впускает ее. Пока она поднимается по лестнице (слышно из-за двери, как топочут ботинки), Робби спрашивает Вайолет:
– Так кто это, по-нашему?
– Да Чесс это, – отвечает та с раздражением.
Еще одно новшество: будь добр, угадывай, когда хочет она, чтобы с ней обращались как с маленькой, а когда нет.
А Чесс с Одином на руках уже у порога.
Робби здоровается первым:
– Привет, Чесс!
Вот и она. Большущая, облепленная татуировками, стриженая под машинку. Уже тут, хотя еще только десятый час, вместе с пятимесячным Одином, мирно лепечущим что-то у нее на груди.
Весь мир представляется на мгновение вереницей детей, мал мала меньше. Натану вон всего десять, а его выгоняют со сцены – уступи место преемнице, да и время Вайолет, пожалуй, истекает уже.
– Привет, Чесс, привет, Один, доброе утро! – радостно кричит она.
– Привет, бандиты! – говорит Чесс.
Этот нежный, мелодичный, как флейта, голос несообразен со своей обладательницей – ее повадкой, широким румяным лицом, глубоко посаженными глазами и маленьким, сжатым ртом.
– Хотите блинчиков? – спрашивает Вайолет.
Непонятно, откуда, как ей кажется, вдруг возьмутся блины.
– Спасибо, я сыта, – отвечает Чесс. И добавляет, обращаясь к Робби: – Прости, что без предупреждения. Пыталась дозвониться.
Робби прокалывает чувством вины. Разве не должен у няньки всегда быть включен телефон?
– Дай-ка угадаю, в чем дело, – говорит он.
– А Дэн тут?
– Скоро вернется. Заходи.
– Некогда.
– Понял.
Робби протягивает руки – Одина взять. Чесс бережно, с благодарностью отдает малыша. Этот живой сверток, такой теплый и плотный, изумляет Робби по-прежнему. Он знает, конечно, что Один беспокойное создание с массой всяческих нужд, лихорадочных и порой непостижимых. И все же принимает Одина, безмятежного пока еще Одина, у Чесс как эстафетный факел, и в некой другой культуре это могло бы стать ритуалом – малыш, символ тепла и надежды, переходящий из рук в руки.
Освободившись от Одина, Чесс делает шаг в прихожую. Просто скинуть сына, как сумку с продуктами, и пойти себе дальше было бы совсем уж невежливо, пусть времени и в обрез.
– Есть кофе, – говорит Робби. – С блинчиками посложнее.
– Я и так уже опоздала. Обещаю это прекратить.
– Да мы не против.
– Я
