Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
– Без света так хорошо…
Мы с Люсиль столкнулись, спеша к выключателю. Из-за плаща мы решили, что Сильви собирается уходить, и были готовы на величайшие подвиги послушания, лишь бы она осталась.
– Разве так не лучше?
За окном завывал ветер, швыряя в окна капли ледяного дождя. Мы разглядывали Сильви, сидя на коврике у ее ног.
– Не могу поверить, что я здесь, – произнесла она наконец. – Одиннадцать часов ехала поездом. В горах столько снега! Мы плелись и плелись без конца.
Судя по голосу, воспоминания о поездке были приятными.
– Вы когда‑нибудь ездили на поезде?
Мы не ездили.
– В вагоне-ресторане столики накрыты плотными белыми скатертями, а к оконной раме прикреплены серебристые вазочки, и тебе дают целую серебряную чашечку горячей патоки. Мне нравится ездить поездами, – сказала Сильви. – Особенно в пассажирских вагонах. Однажды возьму и вас с собой.
– Куда возьмешь? – спросила Люсиль.
– Куда‑нибудь, – пожала плечами Сильви. – Куда угодно. Где вы хотели бы побывать?
Мне представилась картина: мы все втроем стоим в открытых дверях каждого вагона бесконечного грузового поезда – мелькание бесчисленных совершенно одинаковых изображений, создающее одновременно иллюзию движения и неподвижности, как картинки в кинетоскопе[3]. Потоки горячего воздуха от нашего поезда, с шумом и лязгом несущегося на полной скорости, раскачивали стебли дикой моркови, и в то же время мы стояли перед садом, мимо которого с ревом проезжал поезд.
– В Спокане, – предложила я. – Или где‑нибудь получше. Подальше. Может быть, Сиэтл? – Поскольку тетя молчала, я заметила: – Ведь ты там и жила.
– С нашей мамой, – добавила Люсиль.
– Да. – Сильви сложила пустой целлофановый пакетик вчетверо и разгладила сгибы пальцами.
– Не расскажешь нам о ней? – попросила Люсиль.
Вопрос был неожиданным, а тон – умоляющим, потому что взрослые не желали говорить с нами о матери. Бабушка никогда не рассказывала о своих дочерях, а при их упоминании раздраженно морщилась. Мы привыкли к этому, но не к резкому смущению, с которым Лили, Нона и все друзья бабушки реагировали на само имя нашей мамы. Мы планировали расспросить Сильви, но, наверное, из‑за того, что она надела плащ и казалась готовой к отъезду, Люсиль не стала ждать более близкого знакомства с тетей, как мы изначально договаривались.
– О, она была милая, – ответила Сильви. – Симпатичная.
– Но каким она была человеком?
– Она хорошо училась в школе.
Моя сестра вздохнула.
– Трудно описывать близкого, которого так хорошо знаешь. Хелен была очень тихая. Играла на пианино. Собирала марки. – Казалось, Сильви задумалась. – Я не встречала никого, кто так любил бы кошек. Она постоянно приносила их домой.
Люсиль села поудобнее и поправила плотный фланелевый подол ночной рубашки.
– Я почти не видела ее после того, как она вышла замуж, – пояснила Сильви.
– Тогда расскажи нам о ее свадьбе, – попросила Люсиль.
– О… Все прошло очень скромно. Она была в кружевном сарафане и соломенной шляпке, а в руках держала букет маргариток. Церемонию устроили только для того, чтобы угодить матери. Они уже зарегистрировали брак где‑то в Неваде.
– Почему в Неваде?
– Ну, ваш отец был оттуда.
– Какой он был?
Сильви пожала плечами.
– Высокий. Довольно симпатичный. Но ужасно тихий. Думаю, он отличался застенчивостью.
– А кем он работал?
– Он много ездил. Кажется, продавал какое‑то сельскохозяйственное оборудование. Или инструменты. Я его никогда не видела, кроме того единственного дня. Вы знаете, где он сейчас?
– Нет, – ответила я.
Мы с Люсиль вспомнили день, когда Бернис принесла маме толстое письмо. «От Реджинальда Стоуна», – сказала тогда соседка, постучав лавандового цвета ногтем по обратному адресу. Мама налила ей кофе и села у стола, рассеянно теребя отклеившийся уголок почтовой марки, пока Бернис шепотом рассказывала скандальную историю развала семьи и последующего примирения какой‑то официантки, давней подруги самой Бернис. Видимо поняв, что письмо так и не будет вскрыто при ней, соседка наконец ушла, а когда за ней закрылась дверь, Хелен порвала конверт на четыре части и выкинула в мусор. Взглянув на нас, словно вдруг вспомнив о нашем присутствии, она, предваряя вопросы, сказала: «Так будет лучше». Вот и все, что мы знали об отце.
Я хорошо помнила мамино лицо в тот момент – испуганное от внезапного осознания, что мы за ней наблюдаем. Тогда, наверное, я испытывала только любопытство, хотя, пожалуй, взгляд я запомнила потому, что Хелен искала во мне признаки чего‑то большего, чем любопытство. Более того, я теперь вспоминаю тот момент с некоторым удивлением (разрывая письмо, мама не испытывала ни сомнений, ни страсти, ни колебаний, ни поспешности) и с огорчением (это было единственное письмо, и других больше не приходило – ни от него самого, ни о нем), а то и со злостью (предположительно он был нашим отцом и, возможно, хотел бы знать, что с нами стало, или даже вмешаться). Иногда мне кажется, что с возрастом мне все лучше удавалось демонстрировать Хелен именно то выражение, которого она, кажется ожидала. Но, разумеется, она смотрела в лицо, которого я не помню. Лицо, напоминающее мое не больше, чем лицо Сильви напоминало мамино. Наверное, даже меньше, потому что, глядя на Сильви, я все чаще и чаще вспоминала маму. Они действительно были настолько похожи очертаниями щек и подбородка, текстурой волос, что Сильви начала понемногу размывать воспоминания о Хелен, а потом и заменять ее. Вскоре именно Сильви глядела на меня с испугом в воспоминаниях, где ей было не место. И все чаще именно этой Сильви из воспоминаний я демонстрировала обиженный вид, прекрасно зная, что настоящая Сильви не могла знать о том письме.
Что видела тетя, когда думала о моей маме? Девочку с косичками, девочку с веснушчатыми плечами, которая любила лежать на животе на коврике и в свете лампы, болтая пятками в воздухе, читать Киплинга, подперев подбородок кулаками. Врала ли Хелен? Умела ли хранить секреты? Щекоталась ли она, или шлепала сестер, или щипала, или била, или строила им рожицы? Если бы меня спросили о Люсиль, я бы вспомнила копну мягких тонких спутанных волос, прикрывающих уши, которые слегка оттопыривались и ужасно мерзли, если не были прикрыты. Я бы вспомнила, что передние зубы сестры, сменяясь постоянными, появились по очереди: сначала один, а потом, с большой задержкой, другой, и были огромными и неровными.
