Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова
Потом ей кажется, что зеркало можно обмануть. «Ладно, – лениво говорит она. – Я знаю, что сегодня его не встречу. Я даже этого не жду. Я просто иду по своим делам, и не жду ничего, ясно? Я не жду ничего». …Белые головы, на улице сплошь белые головы, как будто все парни и девушки города запаслись пергидролью на годы вперед. Но золотой среди них не бывает. Хитрость ее не работает.
Она отчаивается. Наступает слякотный, совсем уже глубокий декабрь, зима, черные лужи под тонким льдом, и S решает излечиться, не думать об этом вообще. Но над ухом, словно комар, звенит Лена, шепчет про очередного кого-то, такого классного, что нет никаких сил, – а потом, видя резиновое, безразличное лицо S, бросает как бы между прочим, что видела в центре Богдана – или кого-то очень похожего… Но, скорее всего, Богдана – и он был один, без своей шмары, грустный какой-то… «Напиши ему, – повторяет она. – Напиши, напиши!»
Всё, чем теперь одержима S, – отмотать время назад. Отмотать время назад, чтобы всё исправить, завести общих знакомых, подготовиться к встрече. Пойти в этот их кружок, и ходить с ним на репетиции, целый год – бок о бок… Она бы своего не упустила! Но кружка нет и в помине, куда-то делся патлатый рыжий Гуру, и ничего не поправишь. Что еще? Перейти в его школу? Это значит ездить через полгорода – к тому же, в выпускном классе… Отмотать время еще дальше, пойти учиться играть на фортепиано, ходить с ним в одну музыкальную школу, приобщиться к его ремеслу, поменять жизнь – с самого начала; жалеть-то, в сущности, нечего. У S был слух, был даже какой-никакой голос – но в какую музыкальную школу ты пойдешь в этом богом забытом районе, какое фортепиано поставишь в их двенадцатиметровую стенка-кресло-диван комнату?
Однако ж она так много канючила, что еще летом, сразу после возвращения из деревни, отец расщедрился на красивую гитару орехового цвета, с крепко натянутыми струнами и глубоким древесным звуком. Лена подхватила идею молниеносно – на следующий день в их комнате появился желтый «бобер», выпрошенный у какого-то двоюродного брата.
Тетя Ира нашла им учителя – долговязый Петька преподавал игру на домре в русском народном ансамбле Дворца молодежи. Петька чертил в нотной тетради гаммы, заставлял повторять трезвучия и зачем-то песню «Огуречик» – «в траве сидел кузнечик, совсем как огуречик». S краснела от стыда: видел бы это Богдан! Ей изо всех сил хотелось играть что-то настоящее, учить аккорды тех самых песен, непринужденно взмахивать и бить пятирублевой монетой – медиаторы она без конца теряла – по струнам и «рубить» что-то крутое. Не «Кузнечика».
…В самоучителе она находит трюк: бить по шестой струне, третьей, второй, первой, второй, третьей… Еще раз. Это вступление к «Nothing else matters», вечной классике рока. Дальше начинается сложная партия соло, туда S продвигается с трудом, – но первые шесть нот повторяет Лене с важным видом, представляя, как всё это будет, когда она сможет играть по-настоящему, и потом купит электрогитару, и будет как они все, как Богдан, станет наконец-то своей – и сможет получить то, чего так хочет.
* * *
Расцветали деревья, сумерки становились прозрачнее, по реке шел синий лед, и дождь, казавшийся даже теплым, каждый вечер очищал землю от зимней грязи, превратившихся в труху листьев, пепла – будто вытягивал из дальних углов осевшую за долгие месяцы паутину и мглу.
В апреле Индеец – какой-то очередной тип из калейдоскопа тех, кто нравился Лене, – все-таки нашел силы ее послать; послать так грубо и примитивно, что S стало стыдно за их мирок. Так быть не должно, так вообще нельзя существовать, как они с Леной, это какой-то черновик юности. У девочки должна быть своя комната, и свое кружевное белье, и кровать с балдахином, и приличная пижама, и нежные духи, и цветы на всякие праздники, и поклонники, которые шлют открытки, восхищаясь нежностью и чистотой. От S же пахло табачищем, потому что отец всегда курил прямо тут, в коридоре, только слегка прикрыв дверь, а Лена, как ни старалась, пахла офицерским одеколоном своего отца, который прошел Афган. В общем, далеко от долины роз.
Лена, впрочем, долго горевать не умела. Она познакомилась с красномордым барабанщиком, которого звали Геша, – и пропала с радаров в один миг.
Объявилась она утром 7 мая с тревожным сообщением: «Геша зовет домой». «И что же?» – осторожно спросила S. «Не знаю».
В три часа начинался парадный концерт во Дворце молодежи, на который обязательно-обязательно-обязательно надо было прийти и читать стихи по просьбе тети Иры.
Лены нигде не было. Тетя Ира то и дело оборачивалась на S с вопросом – и S пожимала плечами. На пятом повороте она не выдержала и быстро набрала под скамейкой, вслепую, смс: «ТЫ ГДЕ?» Ответа не было. S даже попробовала звонить, убавив до предела громкость, – никто не брал трубку. Геша, Геша… Кто знает этого Гешу? Если до четырех она не появится, нужно будет собраться с духом и всё рассказать тете Ире. Правда, она не знает адреса – но можно, наверное, где-то узнать?
Но без пяти четыре, прямо посреди очередного танца первоклассниц в гимнастерках, в дверях как ни в чем не бывало выросла Лена. Она лениво прошла вдоль окна, вальяжно кивнула тете Ире и двинулась за скамейку, на которой сидела S. Та приготовила даже гримасу – «ну ты, подруга, даешь!». Лена еще раз кивнула, с совсем уж королевским и смешным лицом. В перерыве она подсела.
– Кстати, было совсем даже не больно.
И Лена начала ездить к Геше каждый день, обливаясь грушевыми своими сладкими духами, подводя глаза как можно жирнее, собирая грудь воедино поролоновым лифчиком. Иногда они с Гешей ходили в кино – и он поглощал там ее своим круглым маленьким ртом. Иногда она просто ехала делать это самое, и тогда уже всё происходило, по ее рассказам, быстро, грубо, примитивно – и слушали они всё время песни гламурных рокеров «Muse», про love, которая will be forever, – и плакался он ей в перерывах о том, как прекрасна была его Юка, фетровые
