Шоссе Линкольна - Амор Тоулз
— Слушай, Билли, — сказал я, вернув снимок братьев на бюро. — Можно задать тебе вопрос?
— Да, Дачес.
— Когда твоя мама уехала в Калифорнию?
— Пятого июля тысяча девятьсот сорок шестого года.
— Довольно точное сведение. Так вот, взяла и уехала? И никаких от нее вестей?
— Нет, — Билли перевернул страницу. — Вести были. Она прислала нам девять открыток. Поэтому мы и знаем, что она в Сан-Франциско.
Впервые с тех пор, как я вошел в комнату, он оторвался от книги.
— Дачес, а можно тебе задать вопрос?
— Любезность за любезность, Билли.
— Почему тебя так прозвали?
— Потому что я родился в округе Датчес.
— Где этот округ?
— В пятидесяти милях к северу от Нью-Йорка.
Билли выпрямился.
— От города Нью-Йорка?
— От него.
— А ты когда-нибудь был в городе Нью-Йорке?
— Я побывал в сотне городов, Билли. Но в городе Нью-Йорке я бывал чаще, чем где-либо.
— Там профессор Абернэти живет. Вот, смотри.
Он перевернул несколько первых страниц и протянул книгу.
— Билли, у меня от мелкого шрифта голова болит. Сделай одолжение?
Он опустил глаза и стал читать, водя пальцем.
«Дорогой читатель, я пишу тебе в моем скромном кабинете на пятьдесят пятом этаже Эмпайр-стейт-билдинга на углу Тридцать четвертой улицы и Пятой авеню на острове Манхэттен в городе Нью-Йорке на северо-восточном краю нашей большой страны — Соединенных штатов Америки».
Билли посмотрел на меня выжидательно. Я ответил вопросительным взглядом.
— Ты когда-нибудь встречался с профессором Абернэти? — спросил он.
Я улыбнулся.
— Я встречался с сотнями людей в нашей большой стране, со многими на острове Манхэттен, но, сколько помню, не имел удовольствия видеть твоего профессора.
— А, — сказал Билли.
Он помолчал, потом наморщил лоб.
— Еще вопросы? — сказал я.
— Почему ты побывал в сотне городов?
— Мой отец был служителем Мельпомены. Постоянным нашим местом был Нью-Йорк, но большую часть года мы ездили из города в город. Эту неделю в Баффало, следующую — в Питтсбурге. Потом Кливленд или Канзас-Сити. Я даже в Небраске был какое-то время, веришь или нет. Примерно в твоем возрасте — жил какое-то время на окраине городка под названием Льюис.
— Я знаю Льюис, — сказал Билли. — Он на шоссе Линкольна. Между нами и Омахой.
— Серьезно?
Билли отложил книгу и взялся за свой мешок.
— У меня карта. Хочешь посмотреть?
— Верю тебе на слово.
Билли отпустил вещмешок. И снова наморщил лоб.
— Если вы ездили из города в город, как же ты ходил в школу?
— Не все, что стоит знать, собрано под обложками учебников, мой мальчик. Скажем так: моей академией была улица, моим учебником — жизненный опыт, моим наставником — переменчивый перст судьбы.
Билли задумался на минуту, видимо, решая, надо ли принять этот принцип как догмат веры. Потом, дважды кивнув про себя, с недоумением поднял голову.
— Дачес, можно еще вопрос?
— Валяй.
— Кто такой служитель Мельпомены?
Я рассмеялся.
— Это человек театра, Билли. Актер.
Вытянув руку и уставившись вдаль, я продекламировал:
Что б умереть ей хоть на сутки позже!
Не до печальной вести мне сегодня.
Так — в каждом деле. Завтра, завтра, завтра, —
А дни ползут, и вот уж в книге жизни
Читаем мы последний слог и видим,
Что все вчера лишь озаряли путь
К могиле пыльной…[1]
Скажу без ложной скромности: подача была неплохая. Поза, конечно, несколько старомодная, но в «завтра, завтра» я вложил тяжкую усталость, а в «пыльную могилу» — зловещий жар.
Билли обратил на меня свой фирменный изумленный взгляд.
— Уильям Шекспир, из шотландской пьесы, — сказал я. — Акт пятый, сцена пятая.
— Твой отец был шекспировским актером?
— Очень шекспировским.
— Знаменитым?
— Ну, его знали по имени в каждом салуне от Петалумы до Покипси.
На Билли это произвело впечатление. Но потом он снова наморщил лоб.
— Я немножко знаю про Уильяма Шекспира, — сказал он. — Профессор Абернэти называет его величайшим первопроходцем, никогда не выходившим в море. Но о шотландской пьесе он не говорит.
— Неудивительно. Видишь ли, шотландской пьесой театральные люди называют «Макбета». Сколько-то веков назад решили, что пьеса проклята, и назвать ее вслух значит навлечь несчастья на головы тех, кто осмелится ее исполнять.
— А какие несчастья?
— Самые худшие. На самой первой постановке, еще в семнадцатом веке, молодой актер, игравший леди Макбет, умер прямо перед выходом на сцену. Лет сто назад двумя самыми знаменитыми шекспировскими актерами были американец Форрест и британец Макриди. Понятно, американская публика была верна талантам мистера Форреста. Поэтому когда в роли Макбета в театре «Астор-Палас» на острове Манхэттен выступил Макриди, десять тысяч человек устроили бунт, и было много убитых.
Нечего и говорить, Билли был потрясен.
— А почему пьеса проклята?
— Почему проклята! Ты когда-нибудь слышал историю о Макбете? Злодее, гламисском тане? Как? Нет? Тогда подвинься, мой мальчик, и я посвящу тебя в братство знатоков.
Компендиум профессора Абернэти был отложен в сторону. Билли залез под одеяло, я выключил свет — как сделал бы мой отец, приступая к мрачной зловещей истории.
Начал я, натурально, с трех ведьм на пустоши и «пламя, прядай, клокочи». Я рассказал малышу, как Макбет, подстрекаемый честолюбивой супругой, почтил приехавшего короля кинжалом в сердце; и как этот бездушный акт убийства повлек за собой другое, а то — еще одно. Я рассказал ему, как Макбета стали мучить жуткие видения, и его жена стала бродить во сне по залам Кавдора и вытирать призрачную кровь с рук. О, я натянул решимость, как струну, не сомневайтесь!
И когда Бирнамский лес пошел на Дунсинан, и Макдуф, не женщиной рожденный, сразил на поле боя убийцу короля, я поправил на мальчишке одеяло и пожелал ему приятных снов. И уже в коридоре, отвесив легкий поклон, увидел, что малыш вылез из постели, чтобы снова включить свет.
* * *
Я присел на кровать Эммета и был поражен тем, насколько пуста комната. Только щербина в штукатурке в том месте, где прежде был вбит гвоздь — и ни картинки на стене, ни плакатов, ни вымпела. Не было ни приемника, ни проигрывателя. Штанга для занавесок над окном, но и занавески нет. Еще бы крест на стене — и готова монашеская келья.
Предполагаю, он мог очистить ее
