Шоссе Линкольна - Амор Тоулз
Мы сидели молча; Билли смотрел то на меня, то на брата и опять на меня. А Эммет смотрел через стол на меня так, словно нас было двое в комнате.
— Дачес, может, это была идея Вулли, а может, еще чья-то. Все равно — я в этом не участвую. Ни в Нью-Йорк не еду, ни туда на дачу, и пятьдесят тысяч мне не надо. Завтра мне надо сделать кое-что в городе. А в понедельник, прямо с утра, мы с Билли отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию в Омахе. Оттуда можешь ехать в Нью-Йорк, или в Адирондакские горы, или куда захочешь. А мы с Билли сядем в «студебекер» и отправимся по своим делам.
Эммет произнес эту маленькую речь с очень серьезным видом. Я еще не видел его таким серьезным. Он не повышал голоса и не сводил с меня глаз — даже не взглянул на Билли, — тот изумленно ловил каждое слово.
И тут до меня дошло, какую я допустил оплошность. Изложил все детали в присутствии малыша.
Как я уже говорил, Эммет Уотсон ухватывает всю картину лучше большинства людей. Он понимает, что человек может терпеть, но до определенного момента; что иногда бывает нужно бросить гаечный ключ в шестеренки мира, чтобы получить положенное ему Богом. Но Билли? В свои восемь лет он, наверное, не видал ничего, кроме Небраски. От него нельзя ожидать понимания всех сложностей современной жизни, того, что правильно, а что неправильно — всех тонкостей. И не надо, чтобы понимал. И Эммет, как старший брат, единственный опекун и защитник, обязан оберегать его от всех превратностей как можно дольше.
Я откинулся на спинку и кивнул — все понятно.
— Можешь не продолжать, Эммет. Я тебя услышал.
* * *
После ужина Эммет сказал, что идет к Рэнсомам — попросит соседа приехать и дернуть машину. До их дома была миля, я предложил пройтись с ним, но он счел, что Вулли и мне лучше не лезть на глаза. Я остался на кухне и болтал с Билли, а Вулли мыл тарелки.
Из того, что я рассказал вам о Вулли, вы могли бы заключить, что он не создан для мытья посуды, что глаза у него остекленеют, мысли унесутся прочь, и работа будет сделана тяп-ляп. Но Вулли мыл посуду так, как будто от этого зависела его жизнь. Опустив голову под углом в сорок пять градусов и высунув кончик языка, он водил губкой по тарелке неустанно и сосредоточенно, смывая пятнышки, которые были здесь годами, и те, которых вообще не было.
Это было удивительно. Но, как я уже сказал, — люблю неожиданности.
Когда я снова обратил взгляд на Билли, он разворачивал пакетик фольги, вынутый из вещмешка. Из фольги он осторожно извлек четыре печенья и разложил на столе — по одному перед каждым стулом.
— Так, так, так, — сказал я. — Что мы имеем?
— Печенье с шоколадной крошкой, — сказал Билли. — Салли испекла.
Пока мы молча жевали, я заметил, что Билли смущенно смотрит в стол, как будто хочет что-то спросить.
— О чем задумался, Билли?
— Все за одного, один за всех, — неуверенно сказал он. — Это из «Трех мушкетеров», да?
— Точно, mon ami.
Можно подумать, что установив источник цитаты, малый будет ужасно доволен собой, но вид у него был унылый. Подавленный. При том, что одно упоминание «Трех мушкетеров» обычно вызывает у мальчишек улыбку. Так что огорчение Билли меня озадачило. Но, собравшись уже откусить от печенья, я подумал о том, как они разместились на столе… все за одного, один за всех…
И положил свое.
— Билли, ты смотрел «Трех мушкетеров»?
— Нет, — с оттенком прежней унылости ответил он. — Но я читал.
— Тогда ты лучше других должен знать, насколько неправильным бывает заглавие.
Билли поднял голову.
— Почему, Дачес?
— Потому что на самом деле это рассказ о четырех мушкетерах. Да, начинается он с прекрасной дружбы Ортоса, Пафоса и Артемиса.
— Атоса, Портоса и Арамиса?
— Точно. Но главная история там про то, как молодой искатель приключений…
— Д'Артаньян.
— …как Д'Артаньян сходится с этой удалой троицей. И спасает честь самой королевы.
— Правильно, — сказал Билли, выпрямившись на стуле. На самом деле, это рассказ о четырех мушкетерах.
Довольный проделанной работой, я сунул в рот остаток печенья и стряхнул крошки с пальцев. А Билли по-прежнему напряженно смотрел на меня.
— Чувствую, у тебя что-то на уме, юный Уильям.
Он подался вперед, насколько позволял стол, и заговорил вполголоса.
— Хочешь знать, что я сделал бы с пятьюдесятью тысячами?
Я тоже подался вперед и ответил тихо:
— Больше всего на свете.
— Я построил бы дом в Сан-Франциско, штат Калифорния. Белый дом, как этот, с маленькой верандой, кухней и гостиной. А наверху — три спальни. Только вместо сарая с трактором будет гараж для машины Эммета.
— Чудесно, Билли. Но почему Сан-Франциско?
— Потому что там мама живет.
Я откинулся на спинку.
— Не может быть.
В Салине, когда Эммет заговаривал о матери — а случалось это редко, — он всегда говорил в прошедшем времени. Но не было речи о том, что мать уехала в Калифорнию. Он выражался так, как будто она отбыла в мир иной.
— Мы уедем сразу, как только отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию, — объяснил Билли.
— Вот так просто — соберете все вещи, и в Калифорнию?
— Нет, Дачес, не все вещи. Мы заберем, сколько вместится в вещевой мешок.
— А зачем вы так поступите?
— Потому что Эммет и профессор Абернэти считают, что лучше всего начинать жизнь с чистой страницы. Мы поедем в Сан-Франциско по шоссе Линкольна, а когда приедем, найдем маму и построим себе дом.
У меня не хватило духу сказать мальчонке, что если мать не захотела жить в белом домике в Небраске, то не захочет жить и в белом домике в Калифорнии. Но, если отвлечься от причуд материнства, я прикинул, что для его мечты денег хватит с лихвой.
— У тебя прекрасный план, Билли. В нем есть конкретность, какая и должна быть в прочувствованном замысле. Но ты уверен, что мыслишь достаточно широко? С пятьюдесятью тысячами ты можешь замахнуться на большее. Можешь позволить себе бассейн и дворецкого. Гараж на четыре машины.
Билли с серьезным видом покачал головой.
— Нет. Не думаю, что нам нужны бассейн и дворецкий.
Я хотел ему мягко сказать, что не надо торопиться с решениями, что бассейн и дворецкий не так легко достаются, а уж если достались, то расставаться с ними ох
