Всё и сразу - Марко Миссироли
Тороплю с оплатой, коммуникационное агентство в очередной раз клянется, что все сделают на днях. В Крешенцаго утверждают, что платеж уже в обработке. Что значит «в обработке»? Что мы им занимаемся. Что значит «занимаемся»? Отправим сегодня, возможно, завтра. Возможно? Заверяют, что не позднее завтрашнего дня.
Все зыбко – как за столом. До чего же это утомительно: в среду уносишь домой шесть сотен, в пятницу спускаешь восемь, сперва удачная сдача, после – несчастливая колода.
«Ты боишься выигрывать, Сандро», – ворчал Бруни в самом начале, когда я еще сторонился высшей лиги.
Это Нандо меня с ним познакомил. В августе 2003-го, в Лонджано, на свадьбе моего кузена. Приехал, когда уже собирались резать торт, привез какого-то коренастого парня с румянцем во всю щеку: представил его как сына своего бывшего коллеги Маурицио, с которым мы вместе отдыхали в 1979-м.
– Вам тогда и года не было, рыдали оба без устали, как одержимые, тоже мне рёвы-коровы.
И оставил нас болтать на террасе. Отдыха в Бальце мы помнить не могли, но Бруни был уверен, что видел меня в Римини сразу после выпуска из школы, в августе, у волейбольной сетки на бесплатной части пляжа № 5, где подрабатывал спасателем.
– А после спасательства что?
– Архитектура, но думаю бросать. Тем более, все равно пропадаю на ипподроме. Бывал там? – Я услышал, как он прищелкнул языком: такой характерный звук.
– На ипподроме? Бывал как-то, еще в детстве.
– Хорошие деньги. Я на «ауди» скопил.
Повисла пауза – долгая, но не вызывающая неловкости. Потом Бруни закурил, предложил мне сигарету, и я почувствовал, как мои плечи понемногу расправились. Мы пару раз затянулись, и сквозь клубы дыма я услышал его ровный голос:
– Приходи в воскресенье на скачки. Узнаешь хоть, как это красиво.
После ужина он стучится ко мне с вопросом, не брал ли я его галстук в ромбик.
– Да я двадцать пять лет у тебя галстуков не брал!
– Куда ж я его в таком случае сунул?
Перерывает ящики комода, шкаф, другой шкаф, ищет в кабинете, спускается вниз и снова поднимается, пока не возвращается ко мне совершенно багровым:
– Уверен, что не видел? Такой, в ромбик…
– Завтра найдешь, при свете.
– Да я его сегодня хотел надеть.
– Опять туда?
– Хочешь со мной? – И он щелкает каблуками.
Через десять минут мы, уже в джинсах и рубашках – никаких галстуков, – стоим перед зеркалом. Я выше на целую голову, и он давит мне на плечо, пока я не подгибаю ноги и наш рост не уравнивается. Сейчас мы ужасно похожи: взъерошенные волосы, торчащие скулы, провалы глазниц.
– Да ты никак пузо наел, а, Нандо?
Он, беззаботно насвистывая, втягивает живот. Потом идет в кухню, достает из буфета таблетки от сердца, пакетик обезболивающего и, растворив в воде, выпивает. Выпив, снова принимается насвистывать, после, когда мы садимся в машину, – снова.
– Чертова спина. Стар я становлюсь.
– А я сегодня потанцую.
Он косится: не вру ли. Но я не вру.
Садимся в «рено-пятерку», он трогается потихоньку, чтобы прогреть мотор. Но и за границами Ина Каза особо не гонит, поворачивает одной рукой, плавно притормаживая на всех светофорах аж до самой пьяцца Триполи. Парковка елочкой задним ходом – его коронный номер. Выскочив из машины, направляемся прямиком в «Атлантиду». Неон слепит глаза, радужные огни вереницей взбираются на крышу. «Атлантида» сияет, а вместе с ней сияет и Римини.
В первый раз сюда попадаешь случайно. Приглашение, счастливое совпадение – и вот ты уже по уши во всем этом, и садишься за стол, четко сознавая, что делаешь. Чувствуя, что чему-то научился, хотя никто тебя не учил.
Я выхожу на танцпол первым. Он обгоняет и по-хозяйски указывает мне место в четвертом ряду, а сам встает впереди, чтобы я мог копировать его движения. Рядом со мной женщина за пятьдесят в сапогах и белой рубашке, заправленной в джинсы с высоким поясом. Когда начинается песня, моя соседка прыгает влево, он тоже прыгает влево, и я за ним. Вижу и не вижу эти ловкие, проворные ноги, кожаные жилетки с бахромой, подвернутые штаны, перекошенные от возбуждения лица – они возникают, пропадают и снова появляются из моргающей тьмы «Атлантиды». Неужели этот порхающий мотылек – в самом деле мой отец?
– Давай, Сандрин! – кричит он мне в середине пируэта. О да, это он, теперь я точно знаю, что это он, и мы с ним оба – ковбои.
Верный признак игрока: целый день прикидывать за и против. За завтраком, на работе, рядом с Джулией. Смутная мысль о предстоящем вечере, подсчет раскладов. Прикидывать все за и против, как в игре.
После пятой песни думаю заканчивать, но соседка уговаривает меня остаться. Ее зовут Лючия, она из Веруккьо, а сюда приходит одна и всего раз в неделю. Начиная со второго танца она уже во весь голос подсказывает мне шаги.
– Караул! – кричу. – Я спекся!
– Ничего, – кричит она в ответ, – месяца через три войдешь в ритм.
Он хохочет, но остается в строю.
Я, надвинув свою джонуэйновскую шляпу на лоб, иду в бар и заказываю коктейль «Американо». Потом сажусь в первом ряду, а он занимает мое место на танцполе, в одной шеренге с Лючией.
Снова начинается музыка, они движутся в унисон. Каково ему быть с другой? Каково – без нее? Я гляжу на него, но и Нандо, в свою очередь, глядит на меня, и я застенчиво, как в детстве, опускаю глаза.
Перед самыми похоронами он вдруг исчез. На кладбище собрались ученики синьоры Катерины, уже взрослые, старые и новые друзья – почти все не в черном. Зато было много тюльпанов. Она их любила.
Мы с доном Паоло обнаружили его с сигаретой сразу за центральной часовней. Пока он докурил и все сгрудились снова, гроб уже готовы были опускать.
А он подошел, глянул, вытянув шею, и спросил, как укладывать будут – встык или внахлест.
Станцевав еще две песни, он провожает последнюю ноту полупоклоном, после чего мы покидаем «Атлантиду».
Сгустилась ночь, но ночь в центре кажется светлее дня. Взмокшие, спешим к «пятерке». Я говорю, что поведу сам, он колеблется, но соглашается.
Забравшись в машину, переводим дух. Я
