Всё и сразу - Марко Миссироли
А что она? Она не забивала себе голову, пытаясь быть лучше других или хотя бы держаться на равных. Боялась только оказаться хуже: осрамиться, вызвать пересуды неверным шагом, непохожестью на остальных. Перечеркивая тем самым все свои смелые заявления. В шестнадцать я сделал дреды: жуть, как ты людям на глаза покажешься? Оценки в табеле, вечное сравнение с ребятами: а Вальтеру сколько поставили? Или та реклама секс-лубрикантов: только, пожалуйста, не говори никому, что это твое.
Уверенность в собственном праве свернуть с проторенной дорожки – и суеверный страх заработать позорное клеймо. У обоих.
В банке мне предлагают только кредит под залог. А я-то надеялся, что хватит документов о доходах и того, что я их старый клиент. Ссылаются на новые правила. Спрашиваю, нельзя ли поговорить с управляющим, которого я знаю уже бог знает сколько лет, – встречу назначают только через три дня.
Дома проглядываю оба своих счета: если в ближайшее время оплатят консультации, смогу продержаться еще месяцев пять, с учетом аренды миланской квартиры. С тех пор как я приехал в Римини, он пытается взвалить все расходы на себя, но я настоял на том, что за продукты платим по очереди, иначе сбегу.
– Оставайся.
– Только если расходы пополам.
– А с работой как?
– Я и отсюда прекрасно поработаю.
А он только задумчиво усы приглаживает, будто заслушался рассказом или, жуя лакричные спиральки, смотрит кино про войну. Война и лакрица: не знаю, с каких пор так повелось, но у нас где одно, там и другое.
Пока мы несли ее в гараж, на шалфейного цвета платье расплылись пятна мочи. Он стянул простыню, что прикрывала велосипеды, набросил сверху. Буркнул:
– Позвоню в скорую, – и полез за телефоном.
– Я сам, – говорю.
Пока не послышалась сирена, он так и стоял на пороге гаража. А когда я вышел их встретить, зашел обратно и, опустившись на колени, поцеловал ее в лоб.
Римини: очередной лопух, ощиплем-ка ему перышки. Чуть позже: с Римини хлопот не будет. Еще чуть позже: тот Римини, что вчера играл на двух столах и обчистил оба. Еще чуть позже: Римини только на вид молокосос, с ним знай гляди в оба.
В день встречи с управляющим выхожу на час раньше, надеясь проветриться. Взморье кипит удушливым жаром, да так, что прохлада попросту не успевает стечь с холмов, а воздух хрустит от соли.
Неспешно гуляю парком вдоль Мареккьи: речка тихо журчит, островки тростника разметало вчерашней грозой. Сделав круг, возвращаюсь по улице, что упирается в мясную лавку «Пари», у знака «стоп» замираю: в этой точке Ина Каза вечно гуляет ветер. Раскидываю в стороны руки, рубашка раздувается, и дальше я лечу: лето в Римини существует только у моря, а улицы созданы исключительно ради того, чтобы вести к пляжу. Не считая, конечно, распространения звуков: радио с открытых веранд, кухонной суеты, тихого шелеста белья на растянутых веревках. Да еще пересудов, сплетен, летящих от дома к дому и провожающих меня до самой церкви. На площади уже ждет дон Паоло, весь взмокший в красной рубашке «Лакост», руки в карманах джинсов. Пристраивается рядом – мы так гуляем с тех пор, как она на исповеди рассказала ему о моих дурных наклонностях. Даже теперь, когда ее не стало, мы по-прежнему угрюмо тащимся вдвоем под бряцанье связки ключей у него на поясе.
До виа Мареккьезе мы и на сей раз доходим молча, только потом я сообщаю, что по ночам Нандо ездит танцевать.
– Уверен?
– На все сто.
Он глядит на меня с облегчением и, придерживая злополучные ключи, ускоряет шаг, пока мы не добираемся до банка.
Священникам вроде него достаточно просто кивнуть: он оставляет меня у входа, не настаивая на том, чтобы за всем проследить. Мол, умей быть один – одиннадцатая заповедь Божья. А какая же тогда двенадцатая? Не лезь не в свое дело – не наделаешь бед.
Управляющий проводит меня в кабинет, предлагает кофе. Допив, разводит руками: увы, нынешняя политика банковского кредитования не допускает исключений, даже в отношении давних клиентов. Впрочем, отцовской подписи было бы достаточно. Видел его, кстати, неделю назад в очереди в кассу. Поясняю, что отца впутывать в это ни в коем случае не следует.
Выходя на улицу, раздумываю, не попросить ли помощи у Леле или Вальтера, хотя на нем и без того заведение висит.
Если не дадут кредит: придется уехать из Милана и жить с ним здесь, на этой улице, среди железобетона и клумб, среди всех этих людей, знакомых с детства лиц и музыки до утра, жить провинциальной жизнью, которую, уехав, быстро забываешь. Жить здесь, в Римини. Я лихорадочно шагаю от банка к центру и на площади Малатеста, куда добираюсь уже почти бегом, выдыхаюсь окончательно. Легкие горят, приходится присесть. Гляжу, задрав голову, на театр Галли и его порыжевшие стены. Жить здесь. Вглядываюсь до рези в глазах. Ради нее, влюбленной в Риккардо Мути[23] – уж она бы точно хотела побывать здесь после реконструкции, – и ради него, взявшего билеты на концерт в Равенне в попытке вымолить прощение.
– Прощение за что? – спросил я.
– За бардак, – ответила она. И расплакалась. Танцевать они в те выходные не пошли. А через месяц мы ее похоронили.
– Что там такое с мамой? И что за бардак ты пытался уладить этими билетами на Мути?
Он задумывается, хотя прекрасно знает ответ, потом выключает телевизор, щелкает зажигалкой:
– Да выбесил я ее.
– Чем это?
– Да так. – Зажигалка скрывается в кулаке, он смотрит в сторону.
– Из-за «да так» она бы не плакала.
Он снова включает телевизор.
– Узнала про кота и про Паннеллу[24].
– Какого еще кота?
– Того, что клен в Монтескудо запоганил.
– Ну и?
– Что «ну и»? Грохнул я его.
– Кого?
– Кота.
– Совсем обалдел?
Пару раз сменив канал, он снова жмет «выкл».
– Мама пятна крови нашла, где у нас стол стоит. А она и так уже вся на нервах была, потому что про Паннеллу узнала.
– И что там с Паннеллой?
– Я за него голосовал. Дважды.
– Ты голосовал за Паннеллу?
– В 1994-м и в 1996-м.
– Поверить не могу.
Он мотает головой:
– Остальные мне уже вот где сидели.
– И кто ей сказал?
– Я и сказал. И про кота тоже. У нас друг от друга секретов не было.
– Как же ты его грохнул?
– Да из карабина. Бац – и попал.
Мне заплатят через четыре месяца. Или через полгода. Или
