Поляк - Джон Максвелл Кутзее
Значит, ей предстоит стать хранительницей реликвии святого Шопена. Подходит ли она для этой роли, если не верит не только в Шопена, но и в Бога?
– Спасибо, Витольд, – говорит она. – Это прекрасно. Я буду ее беречь. А сейчас хочу пожелать вам спокойной ночи. Я рано ложусь. Это не очень по-испански, но ничего не поделаешь. Боюсь, вам тоже придется уйти. Я должна запереть дом – я не усну, если дом не заперт, – но оставлю снаружи свет. Спокойной ночи. – Она подставляет щеку для поцелуя. – Приятных снов.
22
Обычно она засыпает сразу. Но не сегодня. Не ошиблась ли она, пригласив его в Сольер? «Я хочу жить с вами бок о бок, как две стиснутые руки. И в следующей жизни». Что за сентиментальный бред! «Вы приносите мне мир». А еще эта роза из дома его героя. «Для вас»! Это шутка?
Перед ней зияет пропасть предстоящей недели. Как они проведут это время? Будут гулять? Вести идиотские разговоры? Посещать пляжи и рестораны? Как долго они смогут выносить эту рутину – два воспитанных, вежливых, нормальных человека, – пока один из них не сорвется? И это вы называете отпуском?
Чего хочет этот мужчина? Чего хочет она, Беатрис?
23
Сейчас день. Они уже позавтракали.
– Хочу кое-что вам показать, – говорит она и отводит его в одну из задних комнат, где, сколько Беатрис себя помнит, стоит пианино, накрытое чехлом от пыли.
Она снимает чехол.
– Взгляните, – говорит она. – Оно безнадежно?
Поляк пожимает плечами.
– Оно старое, испанское, – говорит он. – Испанские пианино не лучшие на свете. – Он играет гамму. Клавиши жесткие и вязкие, молоточек отсутствует, струны расстроены. – У вас есть инструменты?
– Для настройки? Нет.
– Обычные, для автомобиля.
Она показывает ему ящик с инструментами в гараже. Он выбирает гаечный ключ и плоскогубцы и час возится с пианино. Затем садится и играет простую пьеску, которая звучит причудливо из-за щелчков отсутствующего молоточка.
– Простите, что не могу предложить вам ничего лучшего, – говорит она.
– Помните Орфея? У него не было пианино, только арфа, весьма примитивная, но звери приходили его послушать: лев, тигр, лошадь, корова, все они. Конгресс мира.
Орфей. Значит, теперь он Орфей.
24
Они едут в порт и пьют кофе на террасе над гаванью. Она расспрашивает его, как он провел время в Вальдемоссе.
– Зрители были восприимчивы? Оценили ваше исполнение?
– Я играл в старом монастыре. Акустика не очень, но слушатели – да, среди них были серьезные люди.
– Вы любите серьезных людей? А я – серьезная?
Он оглядывает ее с головы до ног.
– По-польски мы называем таких людей тяжелыми, не воздушными. Вы – тяжелая.
Она смеется.
– По-английски говорят «солидный» – солидный, содержательный человек. «Тяжелый» скорее скажут о толстом. Я рада слышать, что вы не считаете меня легковесной, но вы заблуждаетесь насчет моей содержательности.
Она думает: «Если скажешь, что я жидкая, я в тебя поверю». Но этого он не говорит.
«Я жидкая. Если попробуешь меня удержать, я вытеку из твоих ладоней, как вода».
– А вот вы, – говорит она, – вы солидный и основательный. Пожалуй, слишком основательный для Шопена. Вам кто-нибудь раньше такое говорил?
– Многие считают, что Шопен сделан из воздуха, – говорит он. – Я пытаюсь их разубедить.
– В нем много воздуха. А еще больше воды. Проточной воды. Текучая музыка. Как и у Дебюсси.
Он наклоняет голову. Да? Нет? Она не понимает его жестов. Возможно, никогда не поймет. Чужестранец.
– Так я это вижу, – говорит она. – Но что я понимаю? В музыке я профан.
25
Вторую половину дня он проводит, импровизируя на пианино. Поскольку она больше не слышит щелчков, Беатрис решает, что он избегает неисправной клавиши. А находчивости ему не занимать.
Пока он занят, она отваживается зайти в коттедж, на его территорию. В ванной слабый запах одеколона. Она рассеянно изучает его несессер, аккуратно разложенный на полочке под зеркалом. Бритва. Расческа с ручкой из черного дерева. Помада для волос. Шампунь. Батарея коробочек для пилюль с этикетками по-польски. Человек из другой эпохи. Возможно, все поляки застряли в прошлом? Почему ей так безразлична Польша?
26
Она просит его сыграть для нее.
– Те маленькие пьесы Лютославского, которые вы исполняли в Барселоне.
Он играет первые три, отсутствующая «фа» щелкает.
– Достаточно?
– Да, достаточно. Я просто хотела отдохнуть от Шопена.
27
– После Майорки куда вы направитесь? – спрашивает она.
– У меня концерты в России. Один в Санкт-Петербурге, другой – в Москве.
– Вас знают в России? Простите мое невежество. Наверное, русские вас ценят.
– Никто меня не ценит. Нигде. Это нормально. Я принадлежу к старой гвардии. Я – история. Меня следует выставлять в музее, за стеклом. Но я еще жив. «Это чудо, – так я им говорю. – А если не верите, можете меня потрогать».
Она смущена. Кто не верит? Кого он просит себя потрогать? Русских?
– Вы должны собой гордиться, – говорит она. – Не всем дано войти в историю. Некоторые всю жизнь пыжатся, пытаясь стать ее частью, но у них не выходит. Вот я, например, никогда не войду в историю
– Но вы и не пытаетесь, – замечает он.
– Нет, не пытаюсь. Я довольна тем, кто я есть.
Чего она не говорит, так это: «Чего ради мне входить в историю? Что мне до нее?»
28
– В городе есть парикмахер? – спрашивает он.
– Несколько. А чего вы хотите? Если просто подстричься, я и сама справлюсь. Я много лет стригла сыновей и знаю в этом толк.
Это своего рода проверка. Насколько он тщеславен, когда дело доходит до его львиной шевелюры.
Оказывается, совершенно не тщеславен.
– Если вы меня подстрижете, это будет величайшим даром, – говорит он.
Она усаживает его на крыльце, обвязав вокруг шеи простыню. От зеркала он отказывается – его вера в нее абсолютна. Во время процедуры поляк сидит, не открывая глаз, с блаженной улыбкой на губах. Возможно, чтобы испытать удовлетворение, ему достаточно прикосновения ее пальцев к его голове? Гладить кого-то по голове – неожиданно интимный акт.
– У вас тонкие волосы, – замечает Беатрис. – Больше похожи на женские, чем на мужские.
Чего она ему не говорит, так это что на макушке он начинает лысеть. Возможно, он и
