Свободный вечер в Риме - Ирма Витт

руки. Я играл с абрикосом, испытывая к нему почти что эротическую привязанность. Это было так ново и так странно, и в то же время так естественно. Но вдруг мою тихую игру прервал телефонный звонок. Я долго смотрел на красный аппарат, как на невиданного зверя. Вне всяких сомнений – телефон требовал, звал, нет – приказывал мне подойти. Вещи ведут себя подчас совсем разнузданно. Я поднял дрожащую трубку. Она тут же булькнула и торжественно произнесла голосом моей квартирной хозяйки: «Дорогой Антуан». Это было обычное ее ко мне обращение, высказываемое при этом особо торжественным голосом, и я все время замирал, вытянувшись в струнку, никак не мог привыкнуть, в ожидании некоего чудесного сообщения, но далее как обычно шло обсуждение вещей, столь прозаических и мелких, что я тут же забывал, лишь только повесив трубку, о чем шла речь. Чем очень раздражал мадам Мерсье. «Дорогой Антуан, кажется, вчера я оставила у тебя свой кошелек. Вот беда. Я пришла в магазин, тот самый новый супермаркет, что открылся на углу, купить сливок моему Шарлю, он обожает теплые сливки именно на ночь, мурлыкает после них так громко, и потому мне хорошо спится. И вот, я открываю сумку, а его нет, я подумала сразу – меня обворовали, но я же доставала его вчера, когда отсчитывала плату за квартиру Пьера, не так ли, дружочек? Посмотри по верхам, будь добр». (Позже я выложил все монеты из кошелька мадам Мерсье в длинный дрожащий столбик на туалетном столике, он достал до самого зеркала). Я огляделся. И впрямь, на кухонном столе лежал похожий на крупную улитку круглый кошелек с замком-поцелуем. Я взял его в руки, с усилием раскрыл нутро. Внутри, оттягивая дно, лежали тяжелые монеты вперемешку с жетонами для прачечной и свернутые в трубочку купюры. Я сунул внутрь пальцы, и меня резко поразил контраст холодной металлической защелки и теплого кожаного тельца. Ощущение бархатистой кожи было невероятным, всепоглощающим. Я будто бы враз сам стал одним огромным пальцем. Трубка в коридоре размеренно гудела: мадам Мерсье продолжала говорить. «…И вот мой мальчик, сегодня я бы зашла за ним ближе к вечеру… Антуан, ты уже поел куриный суп? Ты плохо питаешься, совсем худой, а я ведь знавала твоих родителей. И я уверяю, что твоя мать, равно как и твой отец, не одобрили бы твоего образа жизни. О нет, нет, не спорь, я много раз тебе это повторяла. Почему бы тебе не устроиться на работу или не найти какого-либо занятия? Я уверена, что и Катрин бы одумалась, узнав, что ты собираешься найти себе дело… Знаешь, быть рантье – это так неполезно для молодого ума…». Я коротко ответил, что кошелька не нашел и что, возможно, ее действительно вчера обокрали, ведь она почти слепа, слепа совсем как крот, несмотря на толстенные стекла очков. Я мягко опустил трубку на рычаг. Меня ждал мир вокруг.

Булки

За окном, ударившись о тротуар, на множество мелких стекляшек разлетелась сосулька. На город надвигался сумрачный и вязкий питерский четвертый час.

– Как он? – впопыхах, стоя в дверях, спросила молодая девушка, завернутая по уши в вязаный полосатый шарф.

– Умирает – буднично ответила мать, – Людмила Ивановна на кухне сидит, чай пьет. Второй час пьет, колбасу всю пожрала, весь сыр съела, – понизила голос, – говорит, два дня ему осталось максимум. Уж и не знаю, помрет ли наконец. Сил моих больше нет кашель этот слушать.

– Ма! Как же ты так можешь, ой, – махнула рукой, скинула сапоги и побежала через длинный коридор, скользя шерстяными носками по исцарапанному паркету.

– Майка, ты бы хоть сапоги свои обстучала, опять лужа на полу, ты смотри, что делает, – заругалась мать вслед.

У двери Майя остановилась, стараясь выровнять дыхание. Звонок выдернул ее прямо с выставки во Франкфурте. Умирал дед, восьмидесятилетний, но крепкий, самостоятельный старик, фронтовик. Из муниципалитета прислали цветы, будто на 9 мая.

– Дедушка, я вернулась, что мне сделать для тебя, как помочь? Я тут прочитала в интернете, есть такое средство…

– Маечка приехала… – голос был незнакомый, блеклый, слабый. Майя вздрогнула.

– Убери, внучка, цветы. Никогда гвоздик не любил, темный цветок, сколько я их снес на могилы друзьям своим. Она-то не хочет убирать, говорит, смотрите на красивое. А у меня вон красивое – на стене портрет, – и он кивнул на пожелтевшее фото молодой женщины.

Майя улыбнулась сквозь слезы и взяла махровые цветы из вазы. Месяц назад дед заболел, простудился, так и не дождавшись улова на привычном месте ледяной загородной Невы, поставили пневмонию, врач выписал антибиотики, но колоть себе он их не позволял, сначала все заваривал шалфей с медом, как обычно в простуду, потом просто слег, кашляя изредка, но долго и так, что дрожал стакан на прикроватном столике. Вставал иногда, шел по стеночке, шатаясь, и возвращался в постель совсем без сил. От больницы отказался, позволил, правда, уже и уколы, врач, та самая Людмила Ивановна, приходила колоть, да уже разводила руками: «Возраст».

Майя смотрела на его большое тело, широкие плечи, гладила выпростанную из-под одеяла ладонь с длинными крепкими пальцами. Дед, всегда такой сильный, здоровый, прошедший всю ту страшную, давнишнюю войну, погибал от каких-то крошечных невидимых глазу бактерий… А ей ведь казалось, что он будет всегда, не зря не брал его возраст. Но… Если бы она была рядом, она бы уговорила его делать уколы. Матери-то все равно, он ей не родной, муж оставил им квартиру, ушел к новой жене, а отец его так и остался.

– Так ты как?

– Не надо, милая, не надо. Не беспокойся, все хорошо.

Майя замолчала, силясь подобрать какие-то нужные слова.

– Дед, а какие цветы ты любишь?

– Незабудки люблю, я их бабушке твоей дарил, глаза у нее были незабудковые, – лицо заморщинилось от слабой улыбки. – Ждет ли она меня, там?

– Дед, – вскрикнула Майя, – а что ты еще любишь?

Он удивленно посмотрел.

– Ну, – смутилась своего вскрика девушка, – чего бы ты сейчас хотел? Может, что покушать хочешь? Ты же, наверное, и не ешь ничего?

Она посмотрела на столик, где лежали коричневое в надкусе яблоко и бублик.

– Не хочу, аппетита нет. Да и хлеб сегодняшний, не такой совсем. Вот раньше продавали в булочной на Садовой, помнишь? Такие булочки – саечки, мягкие, белые, вот это был хлеб, вкуснее в жизни и нет ничего. Так они мне и видятся.

– Саечки? Я принесу.

– Что ты, что ты, разве сейчас такие пекут? Я их лет чуть ли ни тридцать