Николай Наумов - Святое озеро
— Оботрешься… да такой же станешь, — дрожащим голосом сквозь зубы процедил Харитон Игнатьевич. — Вишь, какая совесть-то у тебя, а-а? — захлебываясь, заговорил он, не скрывая более своего волнения. — Меня-я, человека, что тебя нищего призревал, поил… кормил… ты сменял на первого попавшегося тебе на глаза, а-а-а?
— Спьяна поддел он меня, Харитон Игнатьевич, каюсь, спьяна! — жалобным голосом и с сокрушенным видом оправдывался Петр Никитич.
— Что ты теперича сделал со мной, а? Ведь я, в надежде на озеро-то, подряда лишился, что тыщи бы дал мне… — вскочив в свою очередь с сундука, говорил он. — Ведь я залоги, что внес, обратно взял… подлая душа твоя… знаешь ли ты это?
— Неужели! А-ах, боже мой, боже мой! — повидимому с ужасом произнес Петр Никитич. — Прости ты меня, бога ради. Вот что я наделал с тобой за твою-то хлеб-соль… А все вино… все это оно, проклятое!
— Ну, что я теперь делать буду?! — всхлопнув руками, произнес Харитон Игнатьевич. — И ты, подлый, еще в дом ко мне глаза казать приехал… — со слезами в голосе уже говорил он, — и тут еще, уж зазнамо обокравши меня… хлеб мой ел, вино мое пил!
— Отплачу, бог даст!
— Отплатишь! Знаю теперь твою-то расплату! Ну, помни же, Петр Никитич, — продолжал он, с азартом стуча кулаком по столу, — буду и я тебе друг… помни ты это… Я тебе это озеро поперек горла поставлю… уж коли не мне… так и никому оно не достанется! Помни!.
— Но ведь тебе же не нужно озера, ты сам сказал!
— Когда я говорил тебе это? Разве уж не решено было меж нами, что озеро будет обчее наше, а?
— Сейчас говорил ты мне! Припомни свои слова, не волнуйся! Минуты не прошло еще, как ты сказал мне, что и лета тебе не дозволяют этим делом орудовать… и что тебе не хочется меня обижать — брать половину дохода себе!.. чтоб я владел озером один, а тебя уволил… что ты и касаться к нему не хочешь!
— А… а… если… я, может быть… того, пытал твою душу, говоря эти слова, — заикаясь ответил он.
— Милый друг, ты и не сердись на меня, — переменяя тонна суровые ноты, заговорил Петр Никитич, — я когда продавал озеро Калмыкову, то так и думал, что ты согласился взять озеро за себя ради шутки, просто только испытывая меня. Вишь ведь ты какое чадо: у тебя на дню семь пятниц, ты сейчас скажешь слово, да тут же и отопрешься. Мог ли я надеяться, посуди, что, когда уж все дело будет обделано, ты снова не откажешься от озера? Оно так и вышло! Вот почему, когда подвернулся подходящий покупатель, я и согрешил пред тобой — продал его… прости!
— Разорил ты меня… разорил… Помни ты это! — опустившись в изнеможении на сундук, хриплым голосом ответил Харитон Игнатьевич.
— Чем я тебя разорил? Разве деньги ты дал мне, а?! Ты и векселя не хотел давать, вспомни-ко хорошенько!
— Я б те наличными выдал.
— Так бы и говорил тогда, когда я предлагал тебе озеро, а ты тогда только без пути ломался надо мной. Шутки шутил да ругал меня… а?
— Ладно, коли ты со мной так поступил, так и я тебе друг буду, услужу… не увидит твой Калмыков озера! — снова вскочив с сундука, крикнул Харитон Игнатьевич.
— Почему не увидит? Ведь ты читал приговор… Теперь уж все кончено, теперь уж озеро в моих руках.
— Завтра же в волость поеду… и все твои умыслы мужикам раскрою, — горячился Харитон Игнатьевич, то садясь на сундук, то снова вскакивая с него и поминутно поправляя поясок на рубахе, который, казалось, стеснял его.
— О-о-о! Поезжай, голубчик, и говори, что хочешь… Тебя ведь знают там! Спроси-ко прежде, кто еще твоим словам веру даст, а?
— Мы и повыше пойдем… уши-то и у начальства есть.
— Иди! Я не больно боюсь, не из трусливых! Только кто про кого более поведает начальству, посмотрим! А я тебе вот что скажу, Харитон Игнатьевич, — отрывисто и бледнея продолжал Петр Никитич, — ты со мной так не разговаривай, я не люблю… Ты, брат, помни, что коли дело на ссору пойдет, то мне стоит только сказать кой-кому два-три словца, и ты затанцуешь на аркане. Слышал?
— Ты… ты… ты… что ж это взъелся-то на меня? Разве… я… я… обидел тебя чем? — заикаясь и бледнея, произнес Харитон Игнатьевич. — Я… я… кажись, любовно с тобой…
— Если любовно жить хочешь со мной, так и делай любовно, а обидных намеков да шуток не выкидывай! Я ведь уж не ребенок… школ-то много прошел, а ты еще не учен, помни это! Если ты мне когда-то кусок хлеба бросал, как собаке, так уж я тебе втрое за него заплатил, и мы квиты… Слышал?
— Я… я… я… я, вот те Христос! Да ты выпей мадерцы-то, полно… полно тебе. С чего ты взъелся? Да я… первый друг… Неуж ты не знаешь меня?
— Знаю!
— Слава тебе господи, какие дела-то обоюдно вершили с тобой, вспомни! Нам ли ссориться, да выпей ты, ну… ну… Экой какой ведь ты кипяток: я с тобой в шутку, а ты все в щеть да в щеть.
— Пиши сейчас вексель на пятнадцать тысяч!
— Писать? А Калмыков-то как же?
— Пиши, если говорят тебе! Если ты со мной шутил, так и я с тобой пошутил! — сердито ответил Петр Никитич, подавая ему заранее приготовленный им вексельный лист.
— Хе-хе-хе-е! Так вот оно что, ты пошутил! А я-то было испугался. Ах ты боже мой, даже ровно душу-то захолонуло! Ну… ну давай напишем! А не то, может, завтра бы утречком написали, а? Теперь бы поговорили на мировой-то, а? Да выпей ты. Ну, поцелуемся не то.
— Для чего же целоваться-то?
— Ну… ну, уважь, я вот хочу закрепиться с тобой!
— Умойся поди прежде, а то посмотри на лицо-то, точно его кто в масле поджаривал, — насмешливо ответил Петр Никитич.
— Вот уж ты и грубишь! Позволь тебе только на ноготь наступить, так уж ты всю ступню отдавишь, сейчас зазнаешься! — обидчиво отозвался Харитон Игнатьевич, отирая лицо полотенцем. — На себя-то бы прежде оглянулся, хорош ли! Дай-ко вот тебе капитал-то, хе-хе-е… нос задерешь превыше Ивана Великого.
— Оба хороши будем, нечего сказать! Пиши же вексель, — настойчиво повторил Петр Никитич.
— Что так приспело тебе? Не убежит! Я вот еще подумаю, писать ли, кабы еще какого обману не вышло.
— Харитон Игнатьевич, я не шутя говорю тебе: брось ломаться! Слышишь? — крикнул, выходя из себя и поднимаясь с сундука, Петр Никитич. — Не доводи меня до греха.
— Оо-о! Ну, а что ты сделаешь мне, что ты стращаешь-то меня?
— Даешь вексель или нет?
— Хе-хе… а ты вот испей мадерцы-то, побалуй меня, старика. Ведь я тебе в отцы гожусь по летам-то, — ты бы это вспомнил, Петр Никитич. Мне уж, коли чего я не по ндраву сделаю, и простить бы можно. Ну, ну, уж коли ты неотвязный такой — изволь, напишу. Где у нас чернильница-то? Перо-то еще есть ли? — говорил он, вставая и намереваясь выйти из комнаты.
— Сиди, не хлопочи, у меня все есть, — ответил Петр Никитич, вынимая из портфеля глухую дорожную чернильницу и гусиное перо, вложенное в пакет, в котором лежал приговор.
— Запасливый же ты, хе-хе… — ответил Харйтон Игнатьевич, надевая круглые очки в толстой серебряной оправе.
Писание векселя под диктовку Петра Никитича шло очень долго. Харитон Игнатьевич поминутно облизывал перо губами; выводя буквы, поводил и языком по направлению пера, кряхтел и вздыхал, точно нее на плечах тяжесть, превышавшую его силы. Лоб и щеки его лоснились от пота. Наконец, окончив писать, он вздохнул и, поплевав на пальцы, потер руку об руку.
— Теперь все по форме? — спросил он, когда Петр Никитич, прочитав вексель, бережно сложил его и опустил в карман.
— Все по форме, — ответил Петр Никитич. — Только завтра утром сходим засвидетельствовать его к маклеру.
— Ну и слава богу, что он управил нас! Теперь уж, стало быть, мы неразрывны с тобой? — спросил он.
— Не отцепишься, если б и захотел! — с иронией ответил Петр Никитич.
— И отцепляться надобности не вижу… Ну, выпьем же для почину дела… Давай нам бог жить без греха… любовно… да добра наживать… — торжественно произнес Харитон Игнатьевич. Они крепко обнялись и поцеловались, завершая дело. Харитон Игнатьевич позвал и Дарью Артамоновну, одетую ради приезда гостя в шелковый шугай, и заставил ее тоже поцеловаться с Петром Никитичем. Заздравная рюмка обошла их поочередно. За ужином развеселившийся Петр Никитич рассказал собеседникам о проделке своей с крестьянами. Харитон Игнатьевич хохотал, слушая его, и время от времени острил, ио под конец задумался.
— Проворный же ты, ай-ай! — произнес он, покачав головою, — Неуж в Расее-то у вас все такие?
— Есть и почище, — самодовольно улыбаясь, ответил Петр Никитич. — Есть такие, тузы, что миллионы мимоходом проглатывают и не давятся.
— И сходит с рук?
— Сходит! Мелюзга-то попадается подчас, а кто покрупней, так не бывало еще примера.
— Ну и кра-а-й! — удивленно произнес Харитон Игнатьевич. — Вот бы где пожить, ума-то бы понабраться! А впрочем, нечего скучать, — с раздумьем продолжал он, — теперь и сибирскую-то пашенку так уназмили привозным-то из Расеи добром, что урожай-то со сторицей пошел! Скоро, поди, отборную-то фрухту уж из Сибири в Расею повезут… А все, брат, скажу, хошь бы одним глазком посмотреть, как это у вас там миллионы-то глотают!
