Анатолий Ким - Стена (Повесть невидимок)
- потому и сказано было, что крепка как смерть любовь, и она пламень весьма сильный. Нам ли, мелким невидимкам, выстоять было перед нею и не сгореть, выйти целыми из этого пламени? Сам жар солнца, весь долгий день обжигавший плечи и голову мою, показался мне прохладой, когда в течение минуты огонь взвился, взялась пламенем внутренность моя, - и я хотел, но не мог ни придержать нас обоих от падения в бездну, ни проявить простой человечности при виде того, как нежная любимая женщина, яростно царапаясь и кусаясь, превращается в неистового зверя. Меня давно уже нет на земле, моей любимой тоже - мы сгорели на лету, как те пригоршни метеоритов в московском небе - и скоро встретимся, наверное, в каком-нибудь другом небе. Но как же не приходило мне в голову тогда, когда мы с Анной еще могли быть вместе, что, царапаясь ли и кусаясь, рыча, стеная, плача, мотая ли головою из стороны в сторону, словно казнимые на кресте, мы не зверели все же, а, наоборот, - возвращались к изначальному, далекому от грубой зверовидности невидимому состоянию чистых монад. Когда-то мы были невидимками - и снова становились ими. Слепящие мгновения оргазма - эти жалкие несколько секунд возвращали нас к тому времени, когда мы еще были бессмертными, как Адам и Ева в раю. Но почему этого не понимали все наши распрекрасные адамы, все до одного, как смели в душе считать нас, ими же распаленных ев, - или даже вслух называть - сучками?.. За что? За то, наверное, что мы чувствовали больше, сильнее их и могли несравнимо богаче ощутить на небольшом отрезке земного пути, который проходили вместе, все запахи, цвета, чарующие звуки и глубинные, подземные шевеления родниковых вод. Которые изощренно текут, льются тугими струями в своих глубинных укрытиях - и внезапно, торопливой ощупью выплескиваются на дно пустого грота, чьи смутно воображаемые размеры представляются огромными. И вот апофеоз, некий тугой и тесный выход, кольцевая каменная нора - и выплеск наружу родника, под сверкающий оркестр солнца, под щебет ласточек, под какую-то дикую немелодичную песнь, которая оказывается твоей собственной песней. Мы оба по пояс в воде, в реке Гусь, словно крещаемые водным крещением, и мои руки, как лозы виноградные, обвились вокруг высокой крепостной башни, могучей и непреклонной, и снять своих рук вертоградных, испуганных и дрожащих, не могу я с этой башни, могучей и непреклонной, словно нет у меня больше ни правой руки, ни левой, а срослись они там, на смуглой выйной башне моего возлюбленного, и стали словно одна виноградная лоза... Мы очнулись и оказались лицом к лицу, поэтому наши взгляды были направлены в разные стороны: Анна увидела солнце, взорванное в небесах, Валентин постепенно вернул свое внимание тому, что давно уже начало его беспокоить и смущать. Он смотрел на два белокаменных храма, с холмов молчаливо взирающих на нас. Синее небо, подлинно великое, и кипенно-белые облака повисли над нами - в головокружительной высоте. Мы еще постояли недолго, обнявшись, оба уже прочно утвердившиеся ногами на песчаном дне, покружились в воде, словно танцуя, а затем разъяли наши руки. Они у обоих дрожали. У Анны лицо было разрумяненным - даже сквозь красноту загара пробился пылкий румянец, - глаза ее сияли, но глядели снизу вверх на Валентина смущенно и умоляюще, - так покоренные взирают на победителей. А он выглядел не победительно, но подавленно - каким-то безрадостно поникшим и объятым тайными страхами. Нам же еще надо было перебраться через реку и по другому берегу, мимо огородов, вернуться пешком домой... Вот уже и произошло что-то
- и тому есть грозные свидетели, - после чего остается только умереть... Впрочем, всякая живая тварь на земле что-то такое однажды должна совершить, после чего остается только умереть.
- Этого не было. Нет...
- Чего не было?
- Никогда не считал тебя "сучкой".
- Но ведь ты называл меня так.
- Это же было когда... Уже на второй год. И вспомни, при каких обстоятельствах.
- Отлично помню. Это когда ты застукал меня в лесу с Шикаевым. Но ведь я не без трусов под ним лежала. В джинсах была. Просто он навалился на меня и пытался поцеловать.
- Аня, эти наши разговоры - какое-то необъяснимое чудо в них. Великая милость для меня и для тебя... Ведь нас давно уже нет на том прекрасном свете, где даже в лесу, собирая грибы, мы могли позволить себе лгать и творить всякие бесчинства. Но сейчас-то зачем лгать? Перестань, пожалуйста... Ведь с Шикаевым у тебя все равно что-то было.
- Было, было, миленький. Как же не быть этому с Шикаевым. Ведь он настоящий половой бандит был, ни одной юбки не пропустил.
- Слесарь на техстанции?
- Нет, жестянщик. Он, подлый, умудрялся прямо во время ремонта машины затаскивать клиентку в свою каморку.
- И что, прямо на замасленных телогрейках?
- Так точно. И как ты угадал?
- О, это не так уж сложно. Думаю, что тебе не раз приходилось бывать в той каморке.
- Опять угадал. Считай, до встречи с тобою это происходило чуть ли не каждый раз, когда я ремонтировала машину на СТО. Странный был тип, этот Шикаев. Очень странный. Вне станции он никогда не подходил ко мне. Если и встречались нечаянно где-нибудь, едва здоровался, вид при этом имел самый робкий, смущенный даже. Он и тогда, в лесу, ни за что бы не осмелился приблизиться ко мне, если бы я сама не окликнула его...
- Ты шутишь, наверное, Анна. Как всегда, смеешься надо мной.
- Как тебе будет угодно, милый. Считай, что я пошутила.
- Но зачем, зачем тебе это было нужно?
- Что?
- Так шутить... Разве у нас не было все хорошо?
- Было все отлично. И ты молодчина, и я на высоте.
- Но зачем же тогда ...
- Не знаю, Валентин. Может быть, ты абсолютно был прав, назвав меня сучкой. По-другому это называлось - "свободная женщина". А по-нашему, простонародному...
- Аня, перестань, умоляю. Родная моя, единственная, ведь я в конце концов любил тебя и умер из-за своей любви к тебе. Вся жизнь моя оказалась бессмысленной, бесплодной - все равно, считай, по твоей милости. Весь мой земной дух, моя воля, мой ум сосредоточились только на тебе. Все остальное, кроме тебя, перестало существовать для меня. И что же? Жизнь прошла пустотой. Ты велела мне выстроить стену между нами... За что, Аня? Разве я заслужил это?
- А я? Чем я заслужила мою пустоту? Ты думаешь, мне очень нужны были все эти Шикаевы, и Таракановы, и Архиповы? Да будь они все прокляты с их идиотскими тыкалками. Нет, я не была "сучкой". Но это оказалось последним словом, обращенным ко мне, когда бандит Архипов там, в ванной...
- Замолчи! Прошу тебя. Я ничего не хочу знать. Зачем это мне? Разве можно хоть что-нибудь поправить? Нет, уже нельзя. Я хочу знать и помнить то, что было связано с нами - только с тобой и со мною.
5
То, что было впоследствии отнято у нас, Анны и Валентина, у каждого поодиночке, в разное время, - жизнь не имела цены и не могла быть никак оценена, даже определена в том, хороша она или плоха, потому что при каждом отдельном случае она подводилась к нулевому итогу. Если существует вечность мира, то меня, значит, с моим куцым сроком жизни, можно совсем не учитывать. Правда, и наоборот - если я все же существую и меня надо принимать всерьез, то не может быть и речи ни о каком вечном мире. Однако все имеется в наличии
- и вечный мир вокруг меня, и я со своим прыщиком на губе. И в нарушение всех законов математики, в нем суммой нулей становилась единица. Но странная же это была единица! Возникая на сложении пары нулей, как в данном случае, она тем самым в обязательном порядке отправляла в небытие каждое из своих слагаемых. Таким образом, только призрачная невидимость Анны-и-Валентина обеспечила наш метафизический дуэт силой голоса, справедливостью разума, живым устремлением к познанию окружающего пространства. И наоборот - пока и Анна и Валентин были живы, наш дуэт еще никак не возникал, мы были молчаливы, безвольны и как бы отстраненно взирали на поступки Анны и Валентина, не пытаясь в них вмешиваться. Существующие в природе русских слов (которые вслух никем не произносятся), мы являемся чисто филологическим призраком, лингвистическим фантомом давно усопших дней и людей, метафизическим эхом невидимых мертвых душ. Нас невозможно "получить" с помощью химического или алхимического опыта, мы неуловимы для самых чутких электронных приборов - но мы существуем, в этом вы сами успели уже убедиться, и вы даже могли прогуляться с нами по окрестностям маленького городка, что на берегу реки Гусь. Если сейчас зима, вы могли бы надеть на ноги валенки, потому что снег в лесу глубок и в нем можно увязнуть, чуть отойдя от дороги в сторону. А если сейчас лето, середина августа, то мы хотели бы предложить вам поехать вместе с нами в село Большое, где в действующем храме Воздвижения мы решили обвенчаться. Будьте с нами в этот час - ведь когда мы венчались, никаких свидетелей с нами не было, мы не подумали о том, что брачующимся должны сопутствовать всякие дружки, подруги, шафера - это помимо родителей, родных, близких. И когда настало время возложить на наши головы венцы, вернее - подержать над головами жениха и невесты золотые короны, то никого из своих возле нас не оказалось, ведь мы приехали на свое венчание только вдвоем. ...И вы, благорасположенные к нам, встали тогда сзади, подержали венцы и вместе с нами прошлись вкруг аналоя... У вас были такие радостные лица, словно мы и впрямь оказались вашими близкими родственниками. (Он был высокий, пожилой, в галстуке, с густыми, лохматыми бровями, с добрыми морщинами на лбу, она была также рослой, но значительно моложе, с приятным светлым русским лицом... Анна впоследствии не раз сожалела о том, что не надоумилась даже узнать их имена и сердечно поблагодарить...) В голове у Анны все смешалось и закружилось от волнения и страха перед священником, молодым, но уже лысеющим со лба длинноволосым человеком, с курчавой и, видимо, бережно возлелеянной бородой, - который начал допытываться у Анны, была ли она на причастии перед тем, как идти под венец, и еще о том, который по счету у нее брак. Он не выспрашивал ничего подобного у Валентина, но почему-то вопрошал об этом у его молодой невесты - что ей было не по душе, и Анна во время таинства смотрела на батюшку отчужденными сердитыми глазами. А тот, представитель новоиспеченного клира времен полного упадка империи, когда модным стало даже партократам ходить в церковь и с тупым видом креститься, стоя перед телекамерами, а вся посткоммунистическая культурная общественность так и порхнула в ренессанс воцерковления, - молодой священник совершал в этот день венчальный обряд бригадным методом. Потому что брачующихся подобралось довольно много, семь-восемь пар, окрутить же надо было всех - и батюшка организовал из молодоженов единую бригаду, сиречь ансамбль, чтобы ходили они перед ним, как послушные праведники перед Богом, и строем исполняли бы под батюшкиным командованием то, что было положено церковным уставом. После венчания мы возвращались в город тихой асфальтированной дорогой, проложенной через просторные березовые леса. Был бы я жив - воспринимал бы сейчас пролетающие сквозь листву лучи солнца как разливаемое за березовыми кронами в небесные синие бокалы море белого огня, слепящие брызги которого миллиардами искр падают на зрелые восковые листки августовской зелени? Была бы я жива - казался бы мне тот путь через неторопливый, долгий лес все время взлетным, словно я не машину свою вела, а поднимала в воздух самолет? И вот, убедившись наконец, что высота нас к себе не принимает, я притормозила "жигуленка", съехала с шоссе и по ровному травяному подножию углубилась в эту стройную рощу белоствольных берез, красивее которых нет ничего на земле. Были бы мы живы, в благополучии и все еще вместе - представилась бы нам сейчас та остановка в пути как самый возвышенный участок земного бытия апофеоз нашей жизни? Я вылез из автомобиля, когда Анна, выйдя первою, уже обходила спереди и осматривала его критически-удовлетворенным взором, - мой "жигуль", по случаю торжества до блеска вымытый автошампунем, недурно смотрелся, но я не полюбоваться им захотела, а вовсе другого, с тем и направилась к ближайшим кустикам. И в зарослях молодого подроста постепенно исчезала ее белая стройная фигура, но еще какое-то время виднелась над зеленой кущей озиравшаяся по сторонам хорошенькая головка с высоко поднятыми на затылке волосами, подхваченными широкой лентой-повязкой - нет, это была не лента и не повязка, то была особого рода свадебная фата, которую я сама себе соорудила: пришитые к васильковому галуну, собранные фестончиками белые рюши. Такого же василькового цвета был на мне тканый пояс, два с половиной сантиметра шириною, который на талии перехватывал мой подвенечный ансамбль: белую кашемировую юбку до колен и белую же шелковую блузку с длинными рукавами, на шее - нитка крупного жемчуга. О, это был класс, то, что я придумала - в пику этим пышным и пошлым кукольным платьям, по своей унылости скорее напоминающим погребальные уборы, чем свадебные наряды. Исполать нашим милым земным подругам в белоснежных нежных одеждах, исчезающим в зеленых зарослях лесного подроста, - поначалу я, ни о чем не думая, направился было вслед за Анной, но она, моя красавица, остановилась, обернулась и властно махнула в мою сторону рукою, словно узкой розовой ладошкой издали шлепнула меня по лбу. Тотчас на поглупевшем от счастья лице Валентина появилась широкая улыбка, делавшая это лицо еще глупее; мой суженый, к свадьбе наряженный, в строгом костюме, при галстуке, остался сзади, топчась на месте, словно ручной медведь, а я направилась в укромную глубину зарослей. Я проводил взглядом эту самую дорогую для меня на свете шальную головку, пока она не утонула в сверкающей массе зелени, облитой потоками солнечного света. А я все дальше углублялась в подлесок - и вдруг внезапная боль пронзила мне сердце, и я заплакала. Я шла, почти ослепнув от слез, и раза три натыкалась на какие-то низко висящие ветви, которые могли испортить мой подвенечный наряд. И хотя почти обошлось благополучно, все-таки на рукаве рубашки остался темный след от веточки, зацепившей ткань. Я рассматривала это пятнышко, смиренно пребывая на корточках, ощущая себя в самом надежном укрытии, осторожно поскребла ногтем нежный шелк, пытаясь удалить грязный след - но тщетно, - и вдруг заплакала еще горше. Это когда я вытянула перед собою правую руку, распрямила персты свои и полюбовалась новым обручальным колечком, сверкавшим на безымянном пальце. Что происходило со мною там, без свидетелей, в зеленых кустиках, в минуту, когда я была жива и, кажется, по-настоящему счастлива? Я тоже ощущал себя счастливым - небывало, нестерпимо, - но, тихо разгуливая по траве недалече от машины, также испытывал душевную смуту на грани нервических слез... Никогда я не стремился заглядывать далеко вперед, не загорался желанием совершить какую-нибудь гениальную глупость, всегда помнил, что я такая же заурядная невидимка, как и все вокруг, начиная от букашки и кончая Полярной звездой. И вот взял да женился, обвенчался в церкви - что теперь будет с нами, господа букашки в траве и господа звездочки на небе? Не кажется ли вам, что золотые кольца, надетые на наши безымянные пальцы, - это два круглых нуля, сложение которых дает совершенно чудесную единицу?! Мы как единое целое появились на свете именно в ту самую минуту, когда взаимно окольцовывали друг друга, - и с того времени будем существовать во вселенной вечно, всегда. Правда, никто на свете, кроме нас самих, Анны-и-Валентина, не будет свидетельствовать о нашей совместной вечности. И мысль об этом явилась причиною особенно пронзительного укола мне в самое сердце, и я тоже слегка всплакнул, разгуливая возле машины в лесу, населенном изумительной красоты и могущества высоким белоствольным народом. Что такое необыкновенное мы ощутили тогда, в самый счастливый для нас день жизни, в замечательное время русского лета, в дивной березовой роще, - какая особенная скорбь могла затронуть нас, если мы оба прекрасно знали, что бессмысленно удивляться тому, как все красивые леса и лучшие дни теплого августа, напоенные грибным духом, и прохладные ночи, пронзенные огненными стрелами звездопада, со временем превращаются в невидимок? Наверное, хотелось, чтобы у нас-то вышло по-другому, мне отчетливо подумалось: может быть, я женился на богине, - а на бедную Анну напал, наверное, тайный страх, предчувствие того, что должно было случиться с нею в Москве. А когда я вышла из кустов, сниидя восвояси, вся из себя в порядке и вновь образцово-прекрасная, впрямь богиня, издали навстречу заспешил Валентин, всем своим видом и всей своей неуклюжей, своеобразной грацией выражавший, насколько он рад вновь увидеть меня, - даже поскакал тяжелым галопом, как обрадованный щенок сенбернара. И в ту самую минуту, когда разлученные роковыми обстоятельствами влюбленные вновь соединились, встретившись на лесной прогалине, у дальнего поворота дороги раздался громкий треск - из-за кустов выскочил мотороллер с одиноким, сосредоточенно смотрящим вперед пилотом, у которого были кепка на голове, козырьком повернутая назад, длинные, развевающиеся темные волосы, длинная темная одежда до пят. Поравнявшись с нашей машиной, отстоявшей в стороне от дороги метров на сто пятьдесят, роллер вдруг круто свернул в нашу сторону - и вскоре остановился возле, заглушив мотор и тем самым подарив лесному миру совершенно бесподобную тишину. Мы стояли рядышком, Анна и Валентин, держась за руки, а перед нами все еще восседал на мотороллере, покоя одну руку на руле, а другой рукою снимая с головы непорядком надетую кепку, его длинноволосый в черной священнической одежде пилот - наш знакомый батюшка, который недавно венчал нас.
