Максим Горький - Том 18. Пьесы, сценарии, инсценировки 1921-1935

Фёкла. Мишутка-комсомол сказал.

Анна. Идите, идите… Договоритесь с кем-нибудь…

Фёкла. Ну, хорошо! Я уж с этой… стерлядью. Других-то нету. (Ушла.)

Анна. Вот, Николай, как уничтожают людей! Силантьев был влиятельный мужик. Он, рабочий Китаев, Троеруков…

Сомов. Вор, дурак и пьяный шут, но они могут втянуть… могут поставить вас в положение очень глупое…

Анна. За всю мою жизнь я никогда не была в глупом положении. Ты должен понять, что с тобою говорит не только женщина, которая родила тебя, но — одна из тысяч женщин нашего сословия, оскорблённых, униженных, лишённых права на жизнь, — одна из тысяч!

Сомов. Да, да, хорошо! Я говорил вам… вы знаете, что страна переживает тяжёлый кризис…

Анна. Ты со мной не говоришь, ты мне приказываешь. Со мной говорит Яков Антонович, человек, которого ты должен бы…

Сомов (изумлён). Богомолов? Что же он?

Анна. Я — всё знаю, Николай! Я знаю героическую его работу, его жизнь подвижника, он — святой человек, Николай! А около тебя этот Яропегов, и ты так наивно, так детски доверчив с ним… Яков Антонович — в ужасе! Он боится, что Яропегов предаст и тебя и…

Сомов (с тихой яростью). Богомолов… старый идиот… болтун… мелкий взяточник, вот — Богомолов! Что он говорил?

Анна. Николай! Ты с ума сходишь!

Сомов (схватил её за плечи, встряхнул). Молчите! Это вы сошли с ума! Запру в сумасшедший дом! Понимаете? Не смейте говорить с Яковом! И — ни с кем — слышите? Этого… учителя — не принимать!

Анна. Николай! Что ты делаешь? Опомнись! (Плачет.)

Сомов (оттолкнул её). Завтра вы переедете в город.

Анна. Ты делаешь дурное дело! Служить большевикам… ты, которого…

Сомов (резко поднял её со стула). Идите к себе. Завтра — в город! Слышите?

Анна. Пусти меня! Пусти… (Идёт. В двери — оглянулась.) Ты внушаешь мне страшную мысль, — проклясть тебя!

Сомов. Не разыгрывайте трагикомедии… Довольно! ([Анна уходит.] Шагает по террасе. Закуривает. Спички ломаются. Остановился, прислушивается. Бросил коробку спичек за перила.)

Троеруков (на лестнице, с палкой в руке, прихрамывает). Добрый вечер.

Сомов. Что вам угодно?

Троеруков. Спички. (Протягивает коробку.)

Сомов. Что?

Троеруков. Спички упали.

Сомов. К чёрту! Что — вам — угодно?

Троеруков. Записка от Якова Антоновича.

Сомов (взял, читает, смотрит на него). Садитесь. (Взглянул на записку.) Ну-с, что же? Богомолов предлагает взять вас на место Семикова… Вы это знаете?

Троеруков. Да.

Сомов. Вы… преподавали историю?

Троеруков. Чистописание, рисование. Невеждам говорю, что преподавал историю.

Сомов. Вот как? (Не сразу.) Сидели в тюрьме, да?

Троеруков. Два раза. Четыре месяца и одиннадцать.

Сомов. За убеждения, конечно, да? То есть за болтовню?

(Троеруков молчит. Смотрят друг на друга.)

Сомов. Мало. На месте ГПУ я бы вас — в Соловки. Лет на десять.

Троеруков. Вы шутите или оскорбляете?

Сомов. А — как вам кажется?

Троеруков. Кажется — хотите оскорбить.

Сомов. Ну и что же?

Троеруков. Это — напрасно. Я так отшлифован оскорблениями, что от них не ржавею. Вы дадите мне работу?

Сомов. Нет.

Троеруков. Можно спросить — почему?

Сомов. Спросите, но я не отвечу.

Троеруков. До свидания. (Встал.) Так и сказать Якову Антоновичу?

Сомов. Так и скажите… Впрочем — постойте! Вы способны говорить откровенно?

Троеруков. Зависит от того — о чём и с кем.

Сомов. О себе. Со мной.

Троеруков. Зачем?

Сомов. Вот как? Таким я вас не представлял. Любопытно. Вы давно знаете Богомолова?

Троеруков. Пять лет.

Сомов. И… что же вы о нём думаете? Можно узнать?

Троеруков. Старый человек, не очень умный, обозлённый и — неосторожный…

(Сомов молча смотрит на него. За террасой голоса Арсеньевой, Лидии.)

Троеруков. Могу уйти?

Сомов. Нет. Пойдёмте-ка ко мне… Вы как будто… человек неглупый, а?

Троеруков. Не имею оснований считать себя дураком.

Сомов. И не плохой актёр?

Троеруков. Все люди — актёры.

(Ушли. Входят женщины.)

Арсеньева. Не знаю, как я могла бы помочь тебе.

Лидия. И я не знаю.

Арсеньева. Уж очень ты слабовольна.

Лидия. Вот это я знаю. Будем пить чай?

Арсеньева. Да. И детей нет.

Лидия. Он — не хочет. Да и — какая я мать?

Арсеньева. Он очень эгоистичен?

Лидия. Он — честолюбив. И — чёрствый. Он вообще… мало похож, — совсем не похож на того человека, каким я видела его до замужества.

Арсеньева. Ты — сильно влюбилась?

Лидия. Да. Впрочем — не знаю. Может быть, я просто хотела скорее выйти замуж. Отец ненавидел революцию, рабочих и всё… И меня тоже. Он стал такой страшный. Мы жили в одной комнате, иногда мне казалось, что он хочет убить меня. Он говорил: «Если б не ты, я бы дрался с ними». Ты помнишь его?

Арсеньева. Смутно.

Лидия. Ночью он молился, рычал: «Господи, покарай, покарай!» Я не могла уснуть, пока он сам не уснёт. Утром проснусь, а он сидит на диване и смотрит на меня — так, что я не могу пошевелиться.

Арсеньева. Разведись, Лида, поживи со мной; у меня есть мальчик, приёмыш, беспризорный, удивительно забавный, талантливый.

Лидия. Я такая… дрянь! Знаешь, мне даже противно видеть себя в зеркале. Такое ненавистное, чужое лицо…

Арсеньева (гладит её плечо, голову). Перестань.

Лидия. Особенно гадко вспомнить себя… ночью. Он любит, чтоб в спальне горел огонь, понимаешь? Он такой… чувственный и заражает меня. Потом — думаешь: какое несчастие, какой позор быть женщиной!

Арсеньева. Мне очень… грустно с тобой…

Лидия. Грустно? И только?

Арсеньева. Ты была такая… прозрачная, правдивая, так серьёзно училась, думала.

Лидия. А я и тогда вижу себя ничтожной. Теперь стала хуже… глупее, нечестной.

Арсеньева. У меня, Лида, нет… мягких слов, я не умею утешать.

Лидия. Ты всегда была такой.

Арсеньева. Я преданно… искренно люблю людей, которые — вот видишь — строят новую жизнь. И все другие, кроме их, мне уже непонятны. Я даже и себя, иногда, не понимаю. Мне стыдно вспомнить, что я могла думать и чувствовать иначе, не так, как теперь.

Лидия. Как горячо ты…

Арсеньева. Люди, как Дроздов, Терентьев, действительно — новые люди. Они — в опасном положении, у них гораздо больше врагов, чем друзей.

Лидия. Рабочие так страшно упрощают всё.

Арсеньева. Они упрощают правду…

Лидия. Кто-то идёт?

Яропегов (в охотничьих сапогах, с двустволкой за плечами, с чемоданом в руке). Пардон, медам! Я, кажется, втяпался в лирическую сцену? Чай? О, дайте мне скорее чаю! Из оперы «Князь Игорь» — не замечаете?

Арсеньева. Как ваша голова?

Яропегов. Работает — как всегда: гениально!

Лидия. А болит ещё?

Яропегов. Немножко. Скорее — из вежливости, чем по необходимости.

Лидия. Где ты… где вы были?

Яропегов. Чёртова глушь. Шестьдесят три километра от ближайшей станции. Леса. Бурелом, валежник, гниль и вообще все прелести лесов, где никто, кроме лешего, не хозяйничал. Проводят ветку — адова работа, но — весело! Николай дома? (Рассказывая, он снимает ружьё, ставит его в угол; вынул из кармана револьвер, положил его на подоконник, прикрыл шляпой.)

Лидия. Кажется, вы чем-то встревожены?

Яропегов. И сам себе — зубы заговариваю, — как вы любите выражаться?

Арсеньева. Ну, Лида, я пойду!

Лидия. Посиди ещё немножко.

Яропегов. Это не я спугнул вас?

Арсеньева. О, нет, я не пуглива.

Лидия. Посиди!

Яропегов. А я пойду, взгляну, где Николай. (Ушёл.)

Арсеньева. Какой он жизнерадостный.

Лидия. Нет, это только слова у него такие, а он — несчастный и притворяется. Я его знаю. Он чем-то встревожен. Он притворяется, но не умеет. И лгать не умеет.