Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон
Хотя оба сына родились уже после моей великой Чистки, они, разумеется, получили некую долю «социалистического воспитания». Хотя они не испытывали недостатка в пище, одежде и машинах новейших марок, чтоб мчаться на них с огромной скоростью, правила в жилище на улице Мелабрёйт были четкими: никаких американских телепередач. (Гюннар потом приобрел долю в одной американской телекомпании.) Четкая позиция против оккупации Исландии и американской военной базы в Кеплавике. (Хельги потом распоряжался всеми закупками машин для этой базы.) Никаких дурацких игр в мяч во дворе. (Хельги потом стал тренироваться с футбольной командой «КР».) Никаких дурацких застолий на день рождения, в лучшем случае дни рождения всех членов семьи объединяли и устраивали пир в складчину. (Гюннар одно время в Америке заведовал фирмой, специализировавшейся на проведении банкетов на дни рождения для престарелых неудачников.) Во время рекламных пауз звук у телевизора отключали. (Гюннар вдобавок изучал в США психологию рекламы.) Каждый год Первое мая торжественно отмечалось. (Хельги был первым, чей магазин работал в День солидарности трудящихся.) Я дал им четкое понятие о своем отношении к деньгам: ими интересуются только бескультурные люди – ведь я и сам был придурком в том, что касается денежных дел. Они избрали финансы своей специальностью. Я давал им книги. Они продавали их за выпивку. Я советовал им не спешить жениться. У обоих в 25 лет уже были семья и дети. За обеденным столом я ругал Америку. Они оба стали американцами.
Моих детей пожрала какая-то другая революция.
Мне удалось научить сыновей той истине, что чем старше становишься, тем меньше понимаешь в жизни. Мне достался на долю чертов век.
История нас – леваков Западной Европы двадцатого века – это история человека, которого заставили подавить все, что он любил: веру в Советский Союз и гипотетическую любовь Сталина к детям, заверения о том, что западные державы лгут устами газеты «Могги», а социализм имеет экономические преимущества, ненависть к НАТО, требование национализации частных предприятий и государственного руководства в как можно большем количестве областей, борьбу против особняков, личных автомобилей, фастфуда, голливудских фильмов и такого вида спорта, как гольф, – все это нам пришлось подавить. И вот в конце концов у него осталось лишь одно: расплывчатое и жалкое понятие «социализм». В конце концов оно перестало означать что-либо кроме обязательного членства в рабочих профсоюзных организациях, которые мой сын Хельги называл последними угнетателями рабочих. Я иногда пытался объяснить моим мальчикам историческую необходимость, но они мало интересовались историей. Как это всегда бывает в золотой век.
Каждый год в течение пятидесяти лет мы занимали не ту позицию. Мы клали свои убеждения в банк, пока правые пожинали дивиденды со своих убеждений. (Дивиденды? А что это такое?) Те улучшения, которые пробивали мы – друзья рабочих, – лишь усиливали те западные демократии, против которых была направлена наша борьба. И эти улучшения создавали новые общественные отношения, которые ускоряли наступление новой эпохи, а мы всегда на несколько лет отставали. Единственное, что мы могли сделать, – бежать вслед за этим великим поездом, словно пристыженные псы, и подбирать устаревшие идеи, падавшие с колес времени: мы узнавали их – узнавали плоды собственных деяний – и изо всех сил старались побыстрее подавить их, пока следующая наша идея не упадет в цене и с повозки времени.
Помимо разоблачения Хрущевым преступного сталинского режима, самым трудным куском, который мне предстояло «переварить», было вот что: мои внуки стали американцами. Я думал, мне никогда не удастся переварить это, примириться с этими надоедливыми, рокочущими, как жернов, голосами во всех комнатах летом и под Рождество: Брэд, Джуди и Денвер. Денвер Гримсон? Это что еще за имя? Моя сноха Трейси изо всех сил пыталась порадовать старика фразами по-исландски: «Да, ми вьидеть твой книга в “Barnes and Noble”!» – но я так и не подружился с ней. Рагнхильд съездила в Америку, и там ее держали в роскошной квартире на четырнадцатом этаже на Семьдесят второй авеню вместе с пожилой кухаркой-мексиканкой, которую мой сын задешево приобрел на невольничьем рынке в Техасе, а сам я совсем перестал ездить за границу: эти поездки наполняли меня какой-то странной безнадегой. Я жалел этих иностранцев, что им приходится жить в своих больших странах, этих кишащих муравейниках, вести свою бесполезную жизнь, которая ни для кого не важна. Мне было почти противно смотреть им вслед, когда они семенили в своих шортах на волосатых коротких ногах – взмокшие от пота, но вежливые и такие по-скучному понимающие ближнего, так бесконечно свободные от предрассудков – во всех этих своих аэропортах, входных дверях и залах для приема, которые эпоха воздвигла для народов мира, чтоб у них была возможность поздороваться друг с другом, чтобы один никчемный человек мог повстречать других никчемных людей. Может, мне попросту было трудно примириться с тем, что мои сыновья превратились в капли спермы в этом человеческом океане, который сейчас стал слишком многолюдным, несмотря на мощную инициативу Гитлера и Сталина. А может, отсутствие у меня контакта с сыновьями объясняется тем, что в первые годы их жизни я в ней не присутствовал. Я не выносил детского плача.
Правда, Хельги переехал на родину и женился на исландке. Да. Они оба быстро нашли свою любовь, как это обычно бывает у детей, зачатых без любви. Но у нас с Хельги появился контакт благодаря общему увлечению автомобилями. Он работал в автосалоне, распоряжался финансовой частью и стал директором до того, как мой век истек. «Но, папа, надо же уметь сделать так, чтоб деньги работали на тебя», – говорили они. Я этого, кажется, так
