Ион Друцэ - Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)
Измотанный, усталый волк, склонившись над лесным родничком, лакал холодную, студеную воду. Пить не хотелось, но был час, когда его обычно настигала жажда, и, хотя он теперь был голоден и измотан, он заставил себя свернуть с дороги и приникнуть к роднику. Уже слышен был лай собак и шум гонщиков, но он должен был оставаться верным себе, своим привычкам, он должен был всецело владеть собой, и он ритмично подхватывал языком холодные капли.
Он знал, что, как только кончит лакать, начнется облава, может быть, последняя в его жизни облава. А жить ему все еще хотелось, ему нестерпимо хотелось жить. Возглавить стаю, выследить зверя, подраться из-за молодых волчиц, умножить свой род, но ничего этого уже не было и быть не могло. Оставалась одна холодная вода, да оголенный лес, да сырая земля под ногами.
В полдень приехал из Петербурга вызванный семьей Толстых знаменитый профессор-психиатр Россолимо. До самого обеда Софья Андреевна гуляла с ним по осеннему опустевшему саду, потом представила гостям, но обедать не садились - ждали Льва Николаевича. А он, как назло, заработался и пришел довольно поздно - пришел угрюмый и усталый. Отвесил всем общий поклон и сел на свое привычное место. Софья Андреевна сказала веселым, несколько наигранным голосом:
- Левочка, познакомься, пожалуйста, Григорий Иванович, известный профессор медицины, был настолько любезен, что согласился приехать к нам из жуткой дали - из Петербурга.
Лев Николаевич встал и поклонился ему особо.
- Надеюсь, дорога вас не очень утомила?
- Да нет, наоборот. В дороге я лучше всего отдыхаю.
После небольшой паузы Лев Николаевич спросил:
- Вы какую медицинскую дисциплину практикуете?
Профессор несколько смутился:
- С вашего позволения, моя область не совсем точно называется нервно-психической...
- Это, вероятно, та самая область, которая призвана определить, до каких пор человек в здравом уме и когда он из него начинает выживать?
Профессор мягко улыбнулся.
- Не смею с вами спорить по этому вопросу.
Такая обнаженность разговора несколько смутила Софью Андреевну, и она после того, как прислуга разложила гостям кушанья, сказала:
- Как хотите, а я человек городской. И, прожив почти всю свою жизнь в Ясной, я все еще тоскую по городу. В городском укладе все-таки больше порядка. Здесь, на приволье, развелось столько нищих, воров, бродяг, что смотреть на них и то неприятно. Сегодня утром выхожу и вижу под Деревом бедных мальчика с удивительно нехорошим лицом.
Лев Николаевич спросил, не отрываясь от еды:
- Хуже, чем наши с тобой лица?
Все засмеялись. Софья Андреевна тоже улыбнулась.
- Хуже.
Пауза. Едят. Звон ножей, вилок и чашек. Толстой думает: "Сегодня у нас опять блины. Дети думают, что блины - это кушанье так себе, а между тем много людей не могут их иметь".
Татьяна Львовна попросила профессора:
- Расскажите, пожалуйста, какие новости в столице?
Профессор доел свой блин, вытер губы салфеткой.
- Да новостей особых нету. А может, они до меня не доходят. Единственная новость - это португальская революция. Но вы, вероятно, уже знаете об этом.
Лев Николаевич кивнул.
- Мне вчера об этом сообщили, и я искренне обрадовался.
Софья Андреевна пожала плечами:
- Не понимаю, чему тут радоваться?
- Ну как же, все-таки есть движение. В современных государствах революции неизбежны, и эти короли и императоры, помяните мое слово, еще насидятся по тюрьмам.
- Не все так считают. Вот у Достоевского, например, в его "Братьях Карамазовых"...
При упоминании о Достоевском Толстой оживился:
- Достоевский не совсем прав. Его нападки на революционеров нехороши. Он судит о них по внешности, не входя в их настроение.
Андрей Львович, один из младших сыновей Толстого, счел нужным вступить в разговор:
- Настроение - дело случая, а внешность отличается постоянством. Я даже думаю, что характер больше проявляется во внешности, чем в настроении.
Лев Николаевич сказал сухо:
- Что касается вас, то это именно так.
Разговор снова обострился, и Софья Андреевна опять кинулась на выручку:
- Левочка, ты сегодня очень желчный. После пеших прогулок ты всегда возвращаешься желчным. А Делир тем временем бунтует в конюшне.
Пауза. Едят. Лев Николаевич думает: "На прошлой неделе тоже обжирались блинами. Человек пять или шесть домашних сбивались с ног и жарили их, человек пятнадцать тут, за столом, жрали, а я сидел и слушал, как они чавкают, и мне было удивительно стыдно видеть перед собой их масленые, ублаженные лица".
Когда обед был закончен и гости, перебравшись в большую залу, отдыхали, вошел Булгаков с пачкой писем.
- Лев Николаевич, вы уже второй день не смотрите почту.
- Занят, голубчик, занят художественной работой. А что, там есть дельное, что-нибудь срочное?
- Да как вам сказать...
Булгаков сел за маленький столик и начал перебирать свежую почту.
- Вот телеграмма от петербургского студента - просит выслать несколько рублей, сидит без денег.
Лев Николаевич попросил телеграмму. Почитал, улыбнулся.
- Это уже нечто новое. Раньше с такими просьбами обращались письменно, телеграф применен впервые. Еще что?
- Много писем о душе, о религии, о боге, и русских, и иностранных.
- Этими мы займемся завтра. А что в тех конвертах?
- Стихи. На этой неделе пришло удивительно много стихов.
При одном упоминании о стихах Толстого передернуло.
- Валентин Федорович, голубчик, отпечатайте шапирографом несколько сот открыток с таким текстом: "Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще он вам не советует заниматься этим делом". И как только по почте придут стихи, вы сразу, не читая их, отправьте адресату такую открытку.
Гости засмеялись, а Валентин Федорович замялся:
- Неудобно как-то, Лев Николаевич. Вдруг попадутся хорошие стихи?
- Да откуда они возьмутся! Теперь одни безумства в литературе.
- Ну а вдруг! Открываем конверт, а там - отличнейшие стихи!
Лев Николаевич помолчал, потом сказал сухо, поучительно:
- Отличными они быть не могут уже потому, что я вообще не люблю стихов. Мне нравятся всего несколько стихотворений Пушкина, и то главным образом потому, что Пушкин писал еще и великолепную прозу.
Андрей Львович выразил свое неудовольствие по поводу этих бесконечных отвлечений:
- Папа, господин профессор хотел бы как можно скорее вернуться в Петербург.
Профессор, смутившись, добавил:
- К сожалению, мои занятия в университете...
Толстой поднял голову. Взгляд его старческих, выцветших глаз долго блуждал по лицам родных, и тем временем все его существо молилось: "Господи, помоги мне овладеть собой, дай мне силу терпения апостолов твоих..."
Бог услышал молитву. Лев Николаевич, добрый и милый старик, успокоившись совершенно, спросил тихо, миролюбиво:
- И что я должен сделать для господина профессора?
Одна только Софья Андреевна была вправе назвать вещи своими именами:
- Левочка, Григорий Иванович меня осмотрел, выписал много новых лекарств, и мы хотели бы, чтобы он и тебя проконсультировал.
Лев Николаевич долго сидел и думал, а пока он думал, с улицы опять донесся мягкий звон колокола. Пошел дождь, нищим стало неуютно под деревом, и они просили графа выйти. Толстой подошел к окну, посмотрел во двор. Сказал тихо:
- Как я уже говорил, я теперь занят художественной работой. А кроме того, я думал, что сам факт нашего общения за столом уже мог бы послужить в какой-то степени материалом для той самой дисциплины, которую господин профессор...
Россолимо снова смутился:
- О, несомненно, что касается строго моей специальности, то для меня все ясно. Моя просьба сугубо личного характера. Конечно, если она вас не затруднит...
- Ради бога, я к вашим услугам...
Профессор сказал нетвердым голосом:
- Я слышал, что вы хорошо играете в шахматы. Сам я тоже люблю в минуты досуга...
Толстой улыбнулся.
- То, что я хорошо играю, - это для меня неожиданная и приятная новость. Я проигрываю девять партий из десяти, но если это поможет вам скоротать нынешний вечер у нас...
- Премного вам благодарен.
Толстой пошел было к двери. С улицы доносился звон колокола, и он, остановившись у самого выхода, повернулся к профессору и пожаловался ему:
- Жить на свете стало тяжело.
Софья Андреевна почувствовала себя задетой:
- Тебе-то почему тяжело? Все тебя любят.
- А отчего мне не тяжело-то может быть? Оттого, что кушанья хорошие, что ли?
- Да нет, я говорю, что все тебя любят.
- Любят, как же! Вон посмотри, сколько нищих во дворе, - каждый день собираются по пять-шесть человек, и нету им конца. Вот и от верховых прогулок пришлось отказаться.
Софья Андреевна опять вспылила:
- Да какое тебе дело до этих бродяг! Твое имя на устах всей России, о тебе пишут все газеты мира, письма и телеграммы приходят мешками! Вон и сегодня утром принесли две телеграммы из "Таймса" - просят срочно сообщить, как твое здоровье, как ты себя чувствуешь. Даже и не знаю, что ответить.
