Ион Друцэ - Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)
В конце концов порешили следовать по Невскому в сопровождении двух батальонов гвардейцев. Это никого не удовлетворило, но государь настоял на своем, и, собравшись в хорошей компании отдохнуть и посмеяться, решая пустячные вопросы, они разошлись злые, измотанные, крайне недовольные друг другом.
Впрочем, все это в конце концов пошло на пользу делу, потому что, как утверждают знатоки, при охоте на волков ничего нет полезней умеренной, ни к кому особенно не обращенной злости.
А волк тем временем лежал в какой-то сырой ложбине и грыз дубовую кору. Трудно сказать, чего это на него нашло. Может, это был обряд, при помощи которого живое существо общалось с другим таким же живым существом. Может, он надумал поточить зубы перед последней схваткой. А может, он вспомнил, как в детстве, чтобы показать себя, прогрыз дубовую кору. Тот горьковатый привкус жил в нем все время и теперь, в старости, стал поперек пути. Он сидел и грыз свое детство, свое прошлое, он грыз до крови, до изнеможения, и когда кора сошла на нет, он встал и с облегчением пошел дальше на север. Теперь воспоминания не мучили его. Теперь и в прошлом, так же как и в будущем, оставалась одна пустота.
На следующий день, во время утренней прогулки, Лев Николаевич наконец подписал в лесу свое знаменитое завещание.
Софья Андреевна после принятого снотворного спала долго, потом занялась хозяйством, но тяжелые предчувствия не покидали ее. После обеда Лев Николаевич вместе с Булгаковым принялся разбирать на веранде свежую почту, а доктор Маковицкий углубился тут же в чтение газет, которые он выписывал из Словакии и читал от корки до корки с жадностью тоскующего по родине человека.
Лев Николаевич все еще находился под впечатлением только что подписанного документа и, перебирая писька, думал о другом; вдруг, оторвавшись от чтения какого-то послания, спросил Булгакова:
- Валентин Федорович, голубчик, вы недавно окончили курс в университете. "Двадцать" пишется через "д" или через "т"?
- Через "д".
- Скажи, какой конфуз! Я написал через "т".
Маковицкий, имевший некоторые познания в области юриспруденции, оторвавшись на миг от газеты, предупредил:
- Официальные документы, а тем более завещания, не допускают никаких исправлений.
- А я и не буду исправлять. Пускай думают, что старик был к тому же еще и безграмотным.
С улицы доносился звон, и Лев Николаевич, измученный этим колоколом, попросил:
- Душан Петрович, голубчик, не сможете ли вы мне одолжить немного мелочи? Денег я с собой уже который год не ношу, но я распоряжусь, чтобы сегодня же вернули все мои долги.
- Помилуйте, Лев Николаевич, о чем разговор? Только я думаю, что этот Фаддей сопьется совершенно, получая от вас что ни день по гривеннику.
Лев Николаевич смущенно улыбнулся.
- Не могу переносить его звона. У него своя, особая манера звонить, и когда я его слышу, меня прямо переворачивает...
Получив от Маковицкого мелочь, он вышел - звон тут же утих, - потом, вернувшись, опять принялся за письма. Им было очень уютно в этой мужской компании, и они старались сохранить подольше уют этого молчаливого общения. Изредка сквозь опадающую листву на веранду проникали косые лучи осеннего солнца, и Лев Николаевич, несколько смущаясь, по-стариковски пересаживался вместе со своим плетеным креслом туда, куда еще светило скупое осеннее солнце.
- Вот, - сказал Булгаков после большой паузы, - издатель Сытин в третий раз просит ускорить правку корректуры "Круга чтения" и вернуть ее в типографию как можно быстрее...
- Быстрее нельзя, - сказал Лев Николаевич. - Я и так работаю помногу каждый день. Быстрее этого уж никак нельзя...
Взял письмо Сытина, почитал выборочно тут и там.
- Говорят вот, что лень - это среда, в которой зреют всякие пороки, и это правда, но почему-то никто не говорит о том, что и спешка сверх всякой меры тоже вредна. Возможно, спешка более пагубна для человека, чем лень. Я как-то начал роман о Петре Первом, потом забросил. Написал только начало, и единственное, что у меня там хорошо получилось, так это объяснение многих злодейств царя. Его совершенно разрывала спешка - прием министров, строительство кораблей, загул с любовницей, отливка пушек, пошивка сапог тут не то что Петр Великий, тут любой голову потеряет...
Доктор Маковицкий скромно в уголочке быстро записывал за ним, Лев Николаевич, приметив это, поначалу смутился, а затем продолжил свою мысль в основном для того, чтобы запись у доктора не получилась совсем уж куцей:
- Каждый взрослый человек имеет свой разумный ритм согласованных с его возможностями и потребностями движений, и с этого ритма его снимать не нужно, потому что если его все время торопить и подгонять, то он не то что большего не сделает, но не сделает и того, что у него раньше получалось.
Молодой и несколько наивный Булгаков спросил:
- Все это написать Сытину?
- Нет, зачем же, пускай Сытин меня торопит, в этом у него свой резон, другое дело, что сам я спешить не буду...
Маковицкий отложил свои записи.
- Простите мое любопытство, Лев Николаевич, но мне очень любопытно узнать, отчего вы не написали все-таки роман о Петре Великом?
Толстой пальцами прошелся по бороде, потом погладил ее.
- Он мне слишком долго не давался, тот роман... Верно, оттого, что слишком уж много изменилось в нашей жизни после Петровской эпохи - даже язык русский изменился, причем в довольно большой степени, а я принадлежу к тем писателям, которые превыше всего ставят истинность и достоверность того, о чем они пишут... Кроме того, мне долго не давало покоя определение Жуковского: Петр не столько шел вперед, сколько скакал от пункта к пункту, вперед ли, назад, все равно.
- Но ведь это же не есть истина!! - возразил Маковицкий.
- Друг мой, кто может сказать, что владеет истиной?! Покажите мне его, и я поклонюсь ему!
И снова шелестят письма, и Лев Николаевич ловит морщинистым старческим лбом запоздалые лучи осеннего солнца, и тепло, уютно им втроем на веранде.
А в это время Софья Андреевна в своей комнате на втором этаже раскроила из темного атласа широкую рубаху для Льва Николаевича. Скоро должна была наступить сорок восьмая годовщина их свадьбы, и она готовила ему подарок, а какой еще может быть подарок, кроме как своими же руками сшитый кафтан, тем более что тот, старый, который Лев Николаевич надевает по праздникам, довольно уже поизносился.
Кончив кроить, она принялась наметывать материю, и при этом почему-то ей припомнился первый кафтан, который она сшила Льву Николаевичу в дни своей первой беременности, - тогда он у нее совсем не получился, но Лев Николаевич, чтобы не огорчать ее, всячески расхваливал ее работу и надевал всегда перед гостями. И уже всплыла в ее памяти огромная вереница кафтанов, которые она сшила, припомнила она и ту великую гору белья, распашонок, кофточек, передничков, юбочек, свободных и в обтяжку, которые прошли через ее бедную старую машинку, так что временами трудно было сказать, кто она такая - то ли богатая барыня, то ли переписчица бумаг, то ли швея с бедной окраины Москвы...
Ах, если бы она знала в те длинные ночи, когда стрекотала вовсю зингеровская машина, если бы она знала, что наступят дни, когда не будут более нуждаться ни в ее кафтанах, ни в ее переписке, ни в ее любви и на всякое слово, которое она замолвит за своих детей, он ответит оскорбительным молчанием, готовый всегда сказать "нет", хотя и не знает еще толком, о чем она хочет его просить...
Слезы сначала редко, потом чаще и чаще стали капать на новую, только что раскроенную материю. Софья Андреевна быстро ее свернула и, горестно обхватив голову руками, зарыдала. И в этой боли, в этой обиде, в этой скорби она услыхала откуда-то издали голос Льва Николаевича. Он звал ее. И, как старый солдат, как самый верный слуга, она тут же вытерла лицо, привела себя в порядок. Быстро, насколько позволял возраст, спустилась по лестнице, вышла на веранду, спросила ласково:
- Левочка, ты меня звал?
Лев Николаевич был в тяжелом положении. Он всю жизнь, всегда оттаивал после ласкового слова, а тут нужно было проявить твердость характера. Подписание завещания было результатом многолетнего раздумья, это был итог целой эпохи в его жизни, и, если поддаться, все может пойти насмарку. Не отрывая глаз от писем, он сказал сухо:
- Нет.
Они были уже несколько дней в ссоре, и эта ссора давала ему право на такой тон. Но бедная Софья Андреевна, она жаждала примирения, она думала, что ее зовут, чтобы мириться, и тут это острое, кислое "нет"... Она судорожно глотнула раза два, повернулась и вышла, но какая-то тяжелая, нервозная атмосфера, созданная ее неожиданным приходом, все еще висела в комнате. Чтобы как-то разрядить ее, Булгаков спросил:
- Душан Петрович, что нового в словацких газетах?
Маковицкий на этот раз был недоволен своей прессой.
- А, какие там новости - одни интриги, одни козни... Соседи наши по-прежнему говорят о мире, а думают о войне...
