Михаил Бубеннов - Белая береза
- Есть, буду смотреть!
- А то метет, наблюдать плохо...
- Есть, двигай!
Дивизион "катюш" дал еще один залп, и тогда наши танки, облепленные пехотинцами, рванулись в низину, над которой бушевала черная, дымная метель...
...За два месяца отступления ненависть Андрея к фашистским захватчикам выросла в огромное и властное чувство. Но никогда еще, кажется, это чувство не давало так себя знать, как теперь, когда Андрей услышал о гибели друга-командира. Раньше ненависть к гитлеровцам не заглушала в Андрее другие чувства, тоже властные, такие, как любовь к Марийке, но теперь осталась одним-единственным властелином в его душе. Андрей не понимал, конечно, что произошло с ним несколько минут назад. Он лишь чувствовал: теперь, как никогда прежде, у него так много горячих сил и так хочется идти с ними в бой, что он, ради такого случая, мог бы поступиться всем дорогим в жизни. К тому же Андрей чувствовал: теперь ему почему-то особенно легко быть в бою, он может, не задумываясь, броситься в любой огонь, наверное зная, что не погибнет...
Большая часть гитлеровцев, атаковавших Садки, к моменту начала нашей контратаки уже полегла на ровном, слегка покатом поле; те, что еще каким-то чудом были живы, безумно метались по низине, не зная, куда деваться, с воплями ползали и прятались среди трупов, быстро заметаемых метелью...
Наши танки на третьей скорости, вздымая снег, понеслись низиной к Ленино, расстреливая еще метавшихся здесь, обезумевших гитлеровцев из пулеметов. Танкистам помогали пехотинцы: они били из винтовок и автоматов в разные стороны, по каждой фигуре в немецкой шинели. Прошло не больше пятнадцати минут после начала боя, а поле было завалено сотнями трупов и залито кровью...
Светало медленно. Метель не стихала. На восточной окраине Ленино, где особенно много разорвалось снарядов, выпущенных дивизионом "катюш", жарко горели дом и сарай: дым крутило, завивало, поднимало и разносило по всей деревне. Наши танки, быстро проскочив до окраины Ленино, задержались здесь, и с них враз посыпались на землю в запорошенных снегом шинелях пехотинцы. Только Андрей остался на танке.
- Командуй! - крикнул ему Борисов.
Андрей подозвал Кудеярова, приказал ему вести отделение за танком, затем повернулся к люку, крикнул:
- Есть, давай вперед!
Когда влетели в улицу и проскочили полосу, где крутило и завивало дым, Андрей увидел, как из ближайшего слева переулка выползает немецкий танк. Был такой удачный момент уничтожить его, ударив по борту, что у Андрея даже дыхание стеснило от предчувствия близкой боевой удачи и боязни упустить ее.
- Влево! Бей!
В открытом люке вражеского танка внезапно показалась фигура немца. Борисов еще не увидел противника, но остановил танк, готовый к бою, и Андрей, моментально воспользовавшись этим, вскинул автомат и дал очередь по гитлеровцу, который, хотя и заметил опасность, но не успел скрыться в люке. Он рухнул в люк с пробитой головой. Это и решило дело. Увидев теперь немецкий танк, Борисов выпустил в него, один за другим, три бронебойных снаряда...
...Около часа продолжалась эта контратака. Наши танки изутюжили всю восточную половину деревни, нанесли противнику большой урон и обратили его в паническое бегство. Только на восходе солнца, израсходовав весь боезапас, они возвратились в Садки.
Все это время Андрей находился на танке.
XVII
Рассвет 2 декабря полк Озерова встретил, как привык встречать все рассветы за две недели последнего немецкого наступления. Быстро опорожнив котелки, солдаты осмотрели оружие, запаслись патронами и гранатами, поправили бинты на ранах: скоро должны были загрохотать немецкие батареи. Но прошло положенное время - гитлеровцы молчали. Прошел еще час - не ударило ни одно орудие. Далеко на север артиллерия уже вела огонь, а вокруг, поблизости, - на всем участке дивизии - утро поднималось в полной тишине.
Это очень удивило солдат. Из домов, подвалов, погребов, из всех мест, облюбованных для жилья, они стали выбираться на волю. Что за чудо? Солдаты хорошо знали ту тишину, какая устанавливается перед боем: тревожная она, темная и душная; она гнетет, прижимает к земле... Нет, над всем участком дивизии стояла совсем другая тишина - светлая, легкая, окрыляющая сердце... Утро было ясное и морозное. За ночь выпала густая пороша. Она обновила снега, прикрыла следы вчерашнего боя. И все солдаты, необычайно чуткие на ухо, сразу поняли: наконец-то наступила тишина, какой они не слышали давно. Взглянув на куст белой ивы, где мирно, наслаждаясь тишиной, сидели снегири, Андрей почему-то сорвал шапку, точно внезапно оказался в сверкающем дворце, и его темное, задубелое от морозов лицо засияло от восторга.
- Конец, ребята! - сказал он, сдерживая голос, словно боясь помешать веселой тишине окончательно утвердиться над полем битвы. - Отгремели, гады!
...В это утро гвардии майор Озеров спал дольше обычного. Он понял это сразу, даже не успев открыть глаза, по одному ощущению той легкости в себе, какая - он помнил - дается только после долгого и спокойного сна. Озерова так удивило это ощущение, что он в один прием перевернулся с левого бока на правый, и, отбросив шинель, приподнялся на кровати.
В окно пробивалось зимнее солнце. У стола сидел Петя Уралец и сосредоточенно чистил пистолет.
- Петя, я что... проспал, а? - встревожась, спросил Озеров.
- Да нет, что вы, товарищ гвардии майор!
- Не учись обманывать! Что ты меня не будил?
- Не было приказа, товарищ гвардии майор, - лукаво улыбнулся Петя.
- Ишь ты, не было! - торопясь, Озеров начал натягивать поданные Петей валенки. - Знаю, ты только и рад, когда я просплю! Погоди, ты от меня еще получишь за это! Я доберусь до тебя!
- Товарищ гвардии майор, да и зачем вас будить-то было? - сказал на это Петя. - Если бы, скажем, бой начался - тут другое дело, я сам понимаю, а то ведь тихо кругом.
- Как тихо? - Озеров даже опешил от изумления. - Совсем тихо?
Только теперь Озеров услышал, что над рубежом обороны в самом деле не раздается привычного грохота боя, и всерьез разозлился на своего вестового.
- Да какого же ты черта меня не будил? Да ты знаешь, несчастный, что это значит?
Он бросился к телефону. Все командиры батальонов доложили, что гитлеровцы будто вымерли за ночь на ближних участках; на вражеских рубежах - никаких признаков жизни. Озеров знал, что в тех случаях, когда враг уходит из поля зрения наблюдателей, когда становятся неизвестными его замыслы, все командиры и бойцы обычно ведут себя беспокойно: людей тревожит всякая тайна. В такие моменты от врага ожидают любого коварства. Но на этот раз все комбаты докладывали весело, и никто из них не высказывал никаких тревожных предположений. На вопрос о том, что же все-таки означает молчание противника, гвардии капитан Шаракшанэ ответил просто:
- А вы, товарищ "пятый", выйдите из дома да послушайте!
- Что слушать-то?
- А вы услышите.
Гвардии майор Озеров выскочил из дома без полушубка и шапки. В соседних домах, занятых штабистами, комендантским взводом, саперами и воздушной охраной, слышались голоса и смех, около кухни солдаты выгружали из саней тяжелые ящики и мешки, в березнячке кто-то тюкал топором... Но все эти звуки легко и быстро поглощались той властной тишиной, какая торжествовала вокруг. И Озеров тоже понял, что произошло.
- Петя! - позвал он, не оглядываясь назад.
- Я здесь, товарищ гвардии майор!
- Запомни это утро, Петя! - воскликнул Озеров.
- А что, товарищ гвардии майор?
- Это утро нашей победы!
Вместе со всеми Озеров бурно радовался победе, - он только и жил мечтою о дне, когда враг, истекая кровью, прекратит атаки. Но у Озерова была одна строгая привычка, от которой он, без всякого насилия над собой, не отступал никогда в жизни. Радуясь достигнутому успеху в каком-нибудь деле, он тут же начинал думать о новых делах, которые могут принести новые успехи. Это была привычка деловой неугомонности, неудовлетворенности одной только радостью, пусть даже большой, и постоянное желание дополнить ее думами о завтрашнем дне. Поэтому, как только на фронте дивизии установилась тишина, Озеров немедленно, не ожидая приказа, начал готовить свой полк к наступательным боям.
В полдень Озерова вызвали на КП дивизии.
Генерал Бородин встретил его вопросом:
- Уверен, что выдохлись? - Генерал был серьезно болен и лежал с грелкой, подтянув угол шубы до подбородка. - Ручаешься? А если пойдут?
- Ручаюсь, не пойдут, - твердо ответил Озеров, присаживаясь на стул у кровати генерала.
- Все уверены, - проговорил Бородин, смотря в потолок, словно в даль. - Впрочем, кому же и знать, что немцы выдохлись? - Генерал долго кашлял, весь вздрагивая под шубой. - Какой великий день наступил, а? Встать бы мне...
- Нельзя, товарищ генерал!
- Все можно, - возразил Бородин. - Ах, солдаты наши! - добавил он тихо и восхищенно. - Святые люди! Всем им, и мертвым и живым, надо ставить памятники. Всем!
