Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти. Семейная хроника
Поначалу обоим казалось, что все происходит по наущению какого-то доброго гения.
К великому Ванову веселью (безвкусным проявлениям которого его любовница не потворствовала, их, впрочем, не порицая), Андрей до конца недели пролежал в жестокой простуде. Дороти, прирожденная сиделка, значительно превосходила Аду (которая, сама никогда не болея, терпеть не могла возиться с человеком не только посторонним, но к тому же и хворым) в готовности ухаживать за больным, к примеру, читая потеющему, задыхающемуся пациенту старые номера «Голоса Феникса»; однако в пятницу гостиничный доктор спровадил Андрея в ближайший «американский госпиталь», где его не разрешили навещать даже сестре «из-за необходимости постоянного выполнения рутинных анализов», – а скорее всего потому, что бедняга пожелал бороться с бедой в мужественном одиночестве.
В следующие несколько дней Дороти от нечего делать затеяла шпионить за Адой. Она была уверена в трех вещах: что у Ады имеется в Швейцарии любовник; что Ван приходится ей братом; и что он устраивает для своей неотразимой сестры тайные свидания с мужчиной, которого та любила до замужества. То утешительное обстоятельство, что по отдельности все три догадки были верны, но, как их ни смешивай, приводили к нелепым выводам, служило для Вана еще одним источником веселья.
«Три лебедя» защищали их бастион с фланговых крыльев. Всякий, кто пытался пробиться к ним – во плоти или в виде бесплотного голоса, – получал от портье или его приспешников ответ, что Ван вышел, что «мадам Андре Виноземцев» здесь никому не известна и что все, чем может помочь прислуга, – это передать сообщение. Спрятанный в укромном боскете автомобиль выдать присутствие Вана не мог. В первой половине дня он пользовался только служебным лифтом, из которого можно было попасть прямо на задний двор. Не лишенный остроумия Люсьен быстро научился распознавать контральто Дороти: «La voix cuivree a telephone», «La Trompette n'etait pas contente ce matin» и тому подобное. Затем судьба-потворщица взяла выходной.
Первое серьезное кровотечение случилось у Андрея в августе, во время деловой поездки в Феникс. Упрямый, своенравный, не блещущий умом оптимист, он решил, что это у него кровь пошла из носу не в ту сторону, и скрыл случившееся ото всех, дабы избежать «дурацких разговоров». Уже многие годы Андрея донимал сочный кашель курильщика, потребляющего по две пачки в день, но через несколько дней после «носового кровотечения», выплюнув в раковину умывальника красный комочек, Андрей решил покончить с сигаретами и ограничиться «цигарками» (сигариллос). Следующий contretemps произошел в присутствии Ады перед самым отъездом в Европу; ему удалось избавиться от носового платка до того, как Ада его заметила, однако она запомнила, что муж встревоженно сказал: «Вот те на». Веруя, подобно большинству эстотцев, что самые лучшие доктора обитают в Центральной Европе, Андрей наказал себе – на случай, если опять станет кашлять кровью, повидаться в Цюрихе со специалистом, о котором он слышал от члена своей «ложи» (как называлось место, где встречались собратья-стяжатели). Американский госпиталь в Вальве, стоящий бок о бок с русской церковью, выстроенной Владимиром Шевалье, двоюродным дедом Андрея, оказался достаточно хорош, чтобы установить запущенный туберкулезный процесс в левом легком.
В среду 22 октября, сразу после полудня, Дороти, «отчаянно» пытавшаяся разыскать Аду (которая, покончив с обычным визитом в «Три лебедя», решила провести пару небесполезных часов у Пафии, в салоне «Прически и прикрасы»), оставила Вану записку, которую тот увидел лишь поздним вечером, вернувшись из поездки в Сорсьер, что в Валлисе (около сотни миль на восток), где он купил виллу для себя «et ma cousine»[307] и поужинал с бывшей владелицей виллы, вдовой банкира мадам Скарлет и с ее белесой, прыщавенькой, но приятной дочерью Эвелин, – быстрота, с которой совершилась покупка, похоже, эротически возбуждала обеих.
Он еще оставался уверенным и спокойным; внимательно изучив истерическое сообщение Дороти, он еще полагал, что судьбе их ничто не угрожает; что в лучшем случае Андрей с минуты на минуту помрет, избавив Аду от возни с разводом, а в худшем его упрячут в какую-нибудь извлеченную из романа горную санаторию, где он протянет последние несколько страниц эпилогической чистки – вдали от реальности их соединившихся жизней. В пятницу утром, в девять часов, – как было уговорено накануне, – он подкатил к «Бельвью», имея перед собою приятную перспективу свезти Аду в Сорсьер и показать ей дом.
Ночная гроза очень кстати развалила декорации чудотворного лета. Еще более кстати пришлись нежданные Адины месячные, принудившие их подсократить вчерашние ласки. Шел дождь, когда он хлопнул дверцей машины, поддернул вельветовые штаны и, переступая лужи, прошел между больничной каретой и большим черным «Яком», хвостом застывшими перед отелем. Все дверцы «Яка» стояли настежь, двое гостиничных служителей уже начали под приглядом шофера начинять его багажом, и различные части старой наемной машины отзывались на кряхтенье погрузчиков степенным покрякиваньем.
Ван вдруг осознал, что дождь холодит, точно жаба, его лысеющую макушку, и совсем уж собрался пронырнуть сквозь вращающуюся стеклянную дверь, когда она выпустила Аду – напомнив те деревянные резные барометры, дверцы которых извергают кукольного мужичка или такую же женщину. Ее наряд – макинтош поверх платья с высоким горлом, фишю на зачесанных вверх волосах, свисающая с плеча крокодиловой кожи сумочка – выглядел слегка старомодным и даже провинциальным. «Лица на ней не было», как выражаются русские, описывая состояние крайней подавленности.
Она повела его за отель, к неказистой ротонде, позволявшей укрыться от мерзкой мороси, и попыталась обнять, но он уклонился от ее губ. Через несколько минут ей предстояло уехать. Героического, беспомощного Андрея привезли в карете обратно в гостиницу. Дороти удалось добыть три билета на рейс Женева – Феникс. Те две машины отвезут его, ее и героическую сестру прямиком в беспомощный аэропорт.
Она попросила платок, он вытащил один из своих, синий, из кармана дорожной куртки и протянул ей, но тут полились слезы, и она, не взяв платка, прикрыла рукой глаза.
– Это тоже входит в роль? – холодно осведомился он.
Она потрясла головой, с детским «merci» приняла платок, высморкалась, судорожно вздохнула, переглотнула и заговорила, и в следующий миг все рухнуло, все.
Она не может открыться мужу сейчас, когда он так болен. Вану придется подождать, пока Андрей не оправится настолько, чтобы вынести новость, а это, возможно, потребует времени. Конечно, она сделает все, чтобы его вылечить, в Аризоне есть один врач, настоящий волшебник...
– Это значит – подлатать сукина сына, перед тем как повесить, – сказал Ван.
– И подумать только, – воскликнула Ада, взмахнув перед собою руками, как будто роняя поднос, – подумать только, он так старательно все скрывал. Ну как я могу теперь бросить его!
– Да, все та же история – флейтист, которого нужно вылечить от импотенции, отчаянный доброволец, который, может быть, не вернется с далекой войны!
– Ne ricane pas![308] – вскрикнула Ада. – Беднячок, беднячок! Как ты можешь глумиться?
С самых юных лет в натуре Вана укоренилась склонность разряжать ярость и разочарование высокопарно-темными возгласами, причинявшими такую же боль, как зазубренный ноготь, зацепившийся за атлас, которым выстлана преисподняя.
– Замок верный, замок светлый! – восклицал он теперь. – Елена Троянская, Ада Ардис! Ты изменила Дереву и Ночнице!
– Перестань (stop, cesse)!
– Ардис Первый, Ардис Второй, Загорелый Мужчина в Шляпе, а теперь и Красная Гора...
– Перестань! – повторяла Ада (как дурачок, успокаивающий эпилептика).
– Oh! Qui me rendra mon Helene...[309]
– Ах, перестань же!
– ... et le phalene.
– Je t'empile («prie» и «supplie»)[310], перестань, Ван. Tu sais que j'en vais mourir.
– Но, но, но, – (всякий раз ударяя себя в лоб), – быть в двух шагах от, от, от... – и тут этот идиот превращается в Китса!
– Боже мой, мне пора. Скажи же мне что-нибудь, мой милый, единственный, что-нибудь, что мне поможет!
Узкая бездна безмолвия, нарушаемая лишь барабанящим по свесам дождем.
– Останься со мной, девочка, – сказал Ван, забыв обо всем – о гордости, гневе, условностях обиходного сострадания.
На миг она, похоже, заколебалась – или хотя бы представила себе такую возможность; но зычный голос долетел к ним с подъездного пути: там, в серой накидке и мужской шляпе, стояла Дороти, энергично маша нераскрытым зонтом.
– Не могу, не могу, я напишу тебе, – прошептала сквозь слезы бедная моя любовь.
Ван поцеловал холодную, словно древесный лист, руку и, предоставив «Бельвью» заботится о его машине, всем трем лебедям – о его манатках, а мадам Скарлет – о нездоровой коже Эвелин, отшагал по раскисшим дорогам с десяток километров до Ренназа и улетел оттуда в Ниццу, в Бискру, на Мыс, в Найроби, к хребту Бассет...
