Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Ма Сянлинь умрет.
Но если он будет каждый вечер подниматься на сцену и в свое удовольствие петь сказы, может, тогда и протянет худо-бедно еще десять дней, еще две недели, еще месяц или даже два. Так что пусть он поет свои сказы, а люди пусть собираются на школьном дворе и слушают.
Дед с чайником горячей воды вышел из своей сторожки, взял пару чашек и крикнул толпе:
– Кому воды налить?
Подошел к старикам:
– Будете пить?
Старики отказались, тогда дед поставил чайник с чашками на краю помоста и зычно крикнул умирающему Ма Сянлиню:
– Начинаем, луна взошла!
И представление началось.
Вот так и началось.
Стоило деду крикнуть: «Начинаем!», и Ма Сянлинь словно преобразился. Он тронул струны своего чжуйху – струны были загодя настроены, но он все равно прошелся по ним еще раз. Пока Ма Сянлинь сидел на сцене и ждал начала, он выглядел так же, как и всегда. Седые волосы, сизые язвы, черные губы – каждому известно, что это приметы скорой смерти. Но стоило деду крикнуть: «Начинаем!», стоило Ма Сянлиню тронуть струны, и щеки его залились румянцем. Сперва бледно-розовым, а затем пунцовым. Ма Сянлинь коротко улыбнулся деревенским, коснулся смычком струн, и румянец заиграл на его щеках, как у жениха, и даже язвы на лице покраснели, засияли под светом лампы, словно искорки. Волосы его по-прежнему были седыми и жухлыми, но к черным губам прилила кровь, и даже седина теперь отсвечивала красным. Ма Сянлинь прикрыл глаза и покачивал головой, ни на кого не глядя, будто перед сценой нет ни души. Левой рукой он сжимал гриф чжуйху, перебирал пальцами струны, то медленно, то быстро; правая рука водила смычком по струнам – то туда, то сюда, то быстро, то медленно. И струны журчали, как ручеек по сухим пескам, и в струнной прохладе слышалась знойная хрипотца. А в песочной хрипотце – чистое течение воды. Ма Сянлинь тряхнул головой и объявил:
– Сперва спою зачин.
Прочистил горло и затянул «Прощальную», эту песню у нас в деревне знал каждый.
Он пел:
Провожала сына мать
До околицы.
Провожала в дальний путь,
Наставляла сына мать,
Что ни слово – золото:
Сын, ты мой сынок,
На чужбине нелегко,
Если будет холодать,
Не забудь поддевку,
Закрома набивай,
Держи полными.
Как увидишь старика,
Зови дедушкой,
А старушку повстречаешь,
Зови бабушкой,
Как увидишь вдовушку,
Зови матушкой,
Повстречаешь молодуху,
Зови тетушкой,
Если встретишь девицу,
Величай сестрицей
Повстречаешь паренька,
Зови братцем…
Допел «Прощальную» и затянул сказ про Му Гуйин, потом про Чэн Яоцзиня, потом про полководцев семьи Ян, потом про трех храбрых и пятерых справедливых, потом про восемь младших воинов[12]. Ма Сянлинь наконец-то поднялся на сцену и пел свои сказы, как настоящий артист, и только тут деревенские вспомнили, что он не знает наизусть ни одного сказа, вспомнили, что в годы своего ученичества Ма Сянлинь никогда не умел зубрить слова. Он любил петь сказы больше всего на свете, но не мог запомнить слова, все время перескакивал через строчку, а то и через целый стих, и учителю пришлось его прогнать. Потому-то Ма Сянлинь за всю жизнь ни разу толком не выступал перед публикой, всю жизнь пел сказы, заперевшись у себя дома. А этим вечером его слушали две, а то и три сотни человек, но Ма Сянлинь все равно не мог исполнить ни одного сказа от начала до конца. Не мог исполнить от начала до конца, поэтому выбирал любимый отрывок и пел его. Какой отрывок помнил, такой и пел, а помнил он только самые красивые отрывки.
Ма Сянлинь знал наизусть только самые красивые отрывки. Пел только самые красивые отрывки. И потому тем вечером со сцены лились лучшие из лучших хэнаньских сказов, и на вкус они были слаще старого вина. К тому же Ма Сянлинь впервые за всю жизнь по-настоящему выступал перед деревенской публикой. Он умирал от лихоманки, и мой дед собрал людей на концерт – само собой, Ма Сянлинь вкладывал все свои силы, всю душу. Он сидел прямо, вскинув голову, прикрыв глаза и не глядя на публику, левая его рука бегала по грифу, а правая держала смычок. Голос Ма Сянлиня звучал хрипловато, но такая хрипотца – что соль в мясной похлебке: если посолить от души, похлебка только вкуснее. Сказы пелись на местном говоре, и динчжуанцы понимали каждое слово. Кто постарше, знал всех героев, о которых пел Ма Сянлинь: и Му Гуйин, и Чэн Яоцзиня, и Ян Люлана[13] – их каждую зиму рисовали на новогодних лубках, украшавших деревню. Подвиги этих героев были известны людям так же хорошо, как события вчерашнего дня. А когда знаешь историю, послушать самый красивый ее отрывок – все равно что отведать лучшее блюдо со стола. Дети и молодежь не понимали, о чем поет Ма Сянлинь, зато любовались его упоенной игрой на чжуйху, с них и этого было довольно. И этого довольно. На лбу Ма Сянлиня выступила испарина, умирающее лицо сияло багрянцем, а когда он встряхивал головой, капли пота со лба и подбородка летели вниз, будто Ма Сянлинь мечет со сцены жемчужины. Так он перебирал струны, водил смычком, качал головой, а ногами отбивал ритм по дверной доске. Топал носком по ивовой доске: па-па-па, будто стучал в барабанчик-муюй[14]. А в самые напряженные моменты, например в сцене гибели Ян Люлана, Ма Сянлинь поднимал ногу – правую ногу – и с размаху бил по доске, как по огромному барабану.
Словно под ним барабан.
Школьный двор до отказа заполнился музыкой и пением. Остальные звуки смолкли, было тихо до одури. Луна и звезды лили с неба молочный свет. Лили молочный свет, и вся равнина будто купалась в молоке. Бледно-зеленая пшеничная зелень в полях подрастала с тем шелестом, с каким ложится на землю воробьиное перышко. И высохшая по осени трава на заброшенных полях, которые никто не возделывал, под лунным светом благоухала жухлой белизной. А пески старого русла Хуанхэ, что лежали невдалеке, пахли так, словно кто-то залил водой прокаленные на огне песчинки. Запахи смешались и расстелились по школьному двору, и двор преобразился, сделавшись тихим и манящим. Сказы Ма Сянлиня заселили двор новыми запахами.
