Госпожа Юме - Георгий Андреевич Давыдов
Но Танька, что твой, Лена, Steinway, не всегда подает голос. В последнее время, не только я подметил, у нее чередуются говорливая и молчаливая полоса (Раппопортиха нашепнула термин, я не настолько чокнутый, чтоб помнить). Раппопортиха — не вовсе липовый диагност, а мы — не вовсе липовые христиане? Я был достаточно нетрезв, когда корил тебя, Лена, этим — легче человека обкормить химией, легче заарестовать в клинике, — а, например, когда ты играешь, Танька исцеляется, — и у твоей игры, в отличие от таблеток, нет побочных эффектов. Ты посчитала бутаду издевательством. Разве я могу сказать, что навзрыд не только над твоим Брамсом, но над репертуаром школьницы — Клементи или даже Черни (уговоры Оли, твоей старшей девочки, хотя бы присесть за инструмент, завершаются тем, что за инструментом ты — «Наша мама — гений» — Оля говорила это и в пять, и в десять, и в пятнадцать — но, конечно, тональности различны). Воскресенский, тот самый, когда-то хвалил твое туше (или Брумберг?). «Да, было время, мы нажимали на тушенку» (солдатский юмор — это Кудрявцев у кого-то перенял — привилегия бигмена, к тому же намек, что у каждого впереди возможности, главное — он продолжает — себя не запускать, смотрит на Пейцвера, спасибо, не на меня, но я и развалиной останусь dandy — из наблюдений Таньки — сознаю, мои симпатии к ней небескорыстны). У нас с тобой, Лена, своего рода дуэт — я с гонгом клакера (Раппопортиха спокойна за мое будущее — «Когда тебя попрут из миров искусства — ты ведь знаешь, о чем я? — отправишься в “Большой”, упаси бог, не в “Малый”, там оглохнут»), но я не только «аплодистун» (Пташинский утверждает, что обогатил Даля больше, чем Солженицын), но вроде конферанса — «Сейчас бетховенская сонатина?» («Какая?» — «Твоя любимая» — знаю, тебе так нравится) — Гайдна чуть перемучила (ты рече, не я, — и, право, похоже на смирение паче гордости, — миллион раз самопрезентация, что ты непрофессионал, — зато мне повод миллион раз объявить фортиссимо: «Чхал на них!»), и счастье, дальше счастье с тобой бродить в полях (понятно, что Рахманинов), или когда огни увижу в твоей радужке — «Au coin du feu» Чайковского («У камелька» из «Времен года» — что, попались? — просто у тебя ноты давние, сдублированы по-французски, от Анны Радловой, дружила с твоим дедом, — «Глазами темными в глаза ему смотрю, / И рвется голос мой и рву на лире струны. / Мне лира не нужна, вот грудь моя, приляг, / Мой нежный зверь, мой сын, мой неусыпный враг»), еще оттуда же «Perce-Neige» — «Подснежники», какого они цвета? Помнишь, у вас на Истре котельная будто бы взорвалась («Мстители народные?» — Пташинский), «мальчики» не сдвинутся от водки, «девочки» по дому в шубах — Танька, неземная Танька, на обратном пути истериковала из-за своего затрапеза — «Но Лена тоже в какой-то ерунде» — чуть не в пальто Кудрявцева — ты бодрила их морозом, в снежки тетёх заставила, потом рояль, простуженный, руки в митенках — «Грустный вальс» Сибелиуса, зачем-то «Болезнь куклы» (эту вещицу не люблю), но, в самом деле, не Шумана же «Sonate (Op. 11)», пусть мне и жаль не воскуренного фимиама, что Шуман посвятил не Кларе, а тебе. Когда прощались, вышла, держа на руках кота («бесплатный и безвзрывный обогрев»), ты даже в макушку рыжего поцеловала — «Он, привереда, морщится, — губы холодные» — да, подснежники явно не по адресу (но я не произнес).
9.
За что меня ценят — не в лучшей компании, а в профессиональных, так сказать, кругах? За въедливость, но без нудежа педанта. Если требуется исчерпывающая справка о «творческом пути» (ощущаете рвотный рефлекс от терминологии?), допустим, Уэда Гидзана (впервые слышите? не страшно), я, так и быть, гляну глазом (не тавтология, поскольку Пташинский говорит, что мне достаточно глянуть затылком, дабы отличить гения от ге) восьмисотстраничный трудище Джеффри Мирроу «Japanese painting» — но не ради разгонки крови в мозговых долях (тоже мне, аперитив), а из-за неизбывных травм детства. Покойный отец мечтал, как все отцы, вылепить из меня свое образоподобие, потому готовил подобие к карьере, ему подобной, — военного, скажем так, переводчика — и если бы я не симулировал редкую, но коварную хворобу в предсердии (обойдемся без медицинской латыни), сейчас я, скорее всего, пытал кого-нибудь в подвалах Дамаска или Банки — ударение на последний. И, несмотря на наклонность к юмору черному, отец был еще наклонен к пунктуальности по-немецки (что в случае нашей семьи не только фигура речи). Посему я гляну глазом одну, вторую, словом, под любым нумером чушь; можно было бы удивляться (Чегодаева и удивлялась), как после этого не подцепить стилистической парши вроде «эволюционные закономерности художественного процесса» (в кого он метит? в кого он метит? да во всех, милые, и не «метит», а, скорее, «пометит», самописец сразу выписывает «закономерности пищеварительного процесса»). К тому же Джефф (я о Мирроу, если кто не просек) nihongo o hanashimasu (говорит по-японски) так, что nihongo (японцы) заболевают желтухой с видимыми следами в лице (изысканно, но не вполне толерантно). Вся трудность в nihongo. В исполнении Джеффа данное изречение, долженствующее подкупить туземцев (видите, как липнет нетолерантность?), — «Я говорю по-японски
