Евротрэш - Кристиан Крахт
– Хочешь кофе?
– Да, п-пожалуйста, свари мне кофе.
Мягкой щеткой я причесал ей давно не мытые волосы. Я орудовал щеткой очень осторожно, мягко, и она прикрыла глаза, как будто ей было приятно; потом я защелкнул у нее на затылке янтарную заколку.
– Так хорошо, когда ты меня причесываешь.
– Да.
– Очень приятно, – сказала она.
А потом, когда я сварил кофе и мы сели, снова заструился вечный поток жалоб: что все ее обкрадывают, и почему я не хочу наконец поселиться у нее, чтобы предотвратить эти ежедневные кражи, делающие ее жизнь невыносимой – жизнь дамы, чье доброе имя, между прочим, может пострадать.
– Где, кстати, моя машина? – спрашивала она. – А в кофе ты добавил «Золотой ячмень», как я просила?
– Да, мама.
– Что да, машина или кофе?
– Твоя машина стоит себе спокойно в гараже.
– Прекрасно. Как только кантон Цюрих вернет мне права, мы поедем есть форель в Зильматт.
– Да, конечно. Я с большим удовольствием съездил бы туда с тобой, мама.
– Вам, детям, всегда слишком хорошо жилось. Тебе слишком хорошо живется. Всем слишком хорошо живется.
Она отпила кофе из чашки и взглянула на меня. Ее глаза были глазами моей матери и в то же время глазами безумной старухи.
– «Наслажденье в каждой чашке, аромат на каждый день», – сказала она. – Густав Павел без промашки создал «Золотой ячмень». «Золотой ячмень» – настоящий кофезаменитель! Знаешь, что это?
– Да, знаю.
Это было одно из ее постоянно всплывающих детских воспоминаний, рекламный стишок первых послевоенных лет. Когда ее отец, мой дед, отбыв свое в денацификационном лагере, получил возможность непосредственно применить навыки, полученные в руководстве рейхспропагандой, в рекламном агентстве Линтас, он там среди прочего придумал названия пены для ванн и геля для душа «Бадедас» и «Душдас». В это было просто невозможно поверить, если как следует вдуматься.
Перед глазами у меня встала черно-белая фотография, мать стояла там перед домом с соломенной крышей в Кампене на Зильте, похоже, в начале 60-х, во всяком случае, до моего рождения, рядом – кусты декоративной осоки, волосы повязаны платком Гермес, она смотрит прямо в камеру, опущенные руки сжаты в кулаки, в глазах безумие и бешеная злоба на фотографа – вероятно, моего отца.
– О чем ты больше всего сожалеешь? – спросила она. – Налей мне бокал белого, пожалуйста.
Я пошел на кухню и открыл холодильник. Там лежали пластинки плавленого сыра, пол-упаковки тостов, зелено-белых от плесени, начатая банка каперсов и семь бутылок швейцарского белого вина из Мигро[19]. Вообще-то это вино для готовки. Я отвернул завинчивающуюся крышку, наполнил бокал до половины и долил водой из-под крана.
– Дай мне бокал, будь добр. Спасибо. Так о чем ты сожалеешь?
Обмен взглядами с молодой блондинкой в 1999 году в Тибете; она бросала бочонки от фотопленки в мусорный контейнер в холле «Холидей Инн» в Лхасе. Я направлялся к горе Кайлаш в Западном Тибете и хотел написать книгу, в которой дизайнер интерьеров после долгих блужданий попадает в эти места, чтобы совершить символический обмен. О том, что я не заговорил с ней тогда в Лхасе, подумал я.
– Что я недостаточно о тебе заботился.
– Это правда. На меня у тебя никогда не было времени.
Беспробудное, беспросветное пьянство в Берлине. Пьяное прикосновение к волосам Франка Ширрмахера в дальнем зале какого-то итальянского ресторана поздним вечером 2005 года. Франк, который, наверное, был мне другом, хотя я никогда не мог говорить с ним так, как говорят с друзьями, и чьи кудри я пытался погладить, и как он вздрогнул и отодвинулся со словами Прекрати, Кристиан, мне это неприятно.
– Ты меня бросил здесь. Ты виноват во всём этом безобразии, – сказала она. Я маялся на шелковом диване, разумеется, она была не то чтобы не права – но и права тоже не была.
Попытка, примерно в то же самое время, опрокинуть на пол тогдашнего министра иностранных дел Йошку Фишера, естественно, тоже в состоянии хмельного буйства, кончившаяся тем, что его охранники повалили меня, коленями прижали мои плечи к полу и орали в свои микрофоны указания, а один выдернул пистолет и держал меня на мушке. Это было на вечеринке в моем берлинском издательстве, я до сих пор не знаю, зачем я это сделал и с чего мне вдруг захотелось швырнуть Фишера на пол. Не помню я, и как мой издатель Хельге Мальхо[20] бросился между нами с криком Йошка, пластиковые наручники тут ей-богу без надобности!
– А ты?
– Я ни о чем не сожалею. Ни о чем, – сказала она.
– Совсем?
– Только не делай такую плаксивую физиономию. Ты вечно сидишь у меня с видом побитой собаки.
– Ах, мама.
– Если ты думаешь, что я плохо выгляжу – посмотрись в зеркало.
Я заметил, как я всегда замечал, как я знал уже много лет, что разговор просто невозможно направить в другое русло, сделать хоть сколько-нибудь конструктивным, это было сплошное поражение, сплошной проигрыш, сплошная капитуляция. Она сидела в этой своей квартире как мисс Хэвишем из «Больших надежд», запутавшись в паутине ресентимента, злобы и одиночества. В эту минуту я знал, что всё в точности так и будет продолжаться до самой ее смерти, или что я в это самое мгновение, прямо сейчас и никогда больше, могу вырваться из замкнутого круга надругательства, из большого огненного колеса, из этой вращающейся свастики.
И я сказал ей, мамá, с ударением на втором а, мамá, мы с тобой вдвоем отправляемся в путешествие; и побежал наверх по винтовой лестнице, которой она не пользовалась уже много лет, чтобы собрать ее вещи. Взял две ее бежевые дорожные сумки и покидал туда что попалось под руку, нижнее белье, свитер, тренировочные штаны, костюм, два пиджака, шелковую шаль, несколько блузок, туфли и солнечные очки от Булгари с голубым градиентом.
Когда старики, потерявшие связь с настоящим, хотят выглядеть элегантно, они хватаются за Булгари. В кошмарном дискоклубе «Красная Скала» в Кампене на Зильте была в дни моей молодости витрина Булгари с украшениями от Булгари. А в кошмарных отелях-люкс в Малаге, Венеции и Позитано в ванной всегда лежали шампуни и кремы от Булгари. В кошмарные места вроде Катара или Дубай летали кошмарные люксовые самолеты с душем на борту, где
