Мой «Фейсбук» - Валерий Владимирович Зеленогорский
Вечером, после работы, мы ужинали в школе на террасе для младших школьников — портвейн «777», макароны по-флотски; а потом гуляли втроем: мы бидон несем (за молоком ходили на ферму) и стихи ей читаем — он Сашу Черного, я — Андрея Белого, — а она головой крутит, то ко мне, то к Либерману.
Потом мы ее провожаем и стоим возле ее дома, и каждый ждет, когда другой с дистанции сойдет, а она никого не выделяла; преимущество первых дней я вскоре растерял по вине Либермана, он рассказал Кате, что я женат, и она, как член партии, перестала разрешать трогать ее за спелую грудь и отодвигала свой теплый бок во время обеденного перерыва, теперь Либерман ее подсаживал на высокий борт колхозного трактора, а я только снимал ее со стога, и то — вытянутыми руками, на пионерском расстоянии.
Так мы бились с Либерманом неделю, как гладиаторы, но нам не обломилось, все Либерман, сука, испортил, вел себя как собака на сене — ни себе, ни людям.
Так вот, когда косяк мне вставил, как положено, я прилег в ярде у Семы, включил двухкассетник с песней Валерия Ободзинского «Эти глаза напротив» и почувствовал теплый бок Кати из парткабинета, до сих пор это помню, хотя сорок лет прошло.
Да! Совсем забыл, поздравляю Вас с назначением главным редактором журнала, рад за Вас и надеюсь, что Вы блестяще справитесь с этим важным для страны делом.
Венчурный капитал стране очень нужен и невенчурный тоже.
Четырнадцатое письмо Анне Чепмен
Извините, Анечка, что не писал Вам долгих два месяца, в госпитале я лежал, не в нашем, профильном, где Феликс присутствует незримо, а в обычном.
Там молодые медсестры обеспечивают ветеранам войны прекрасный уход в мир иной. Простите за каламбур, это горькая шутка юмора.
Я выжил, несмотря на то что мне персонал желал сдохнуть пять раз на дню; причиной всему моя принципиальность и знание приказов и инструкций Минздрава, я знаю свои права, и если мне положено, я их вырву своей искусственной челюстью у любого, включая этих врачей-вредителей.
Ну это так, к слову.
Продолжу я свой отчет о борьбе с мировым сионизмом на берегах Потомака. Центр обо мне забыл, я желал контакта с кураторами, но мне дорога в советское посольство была заказана: опора на собственные силы — такие были инструкции, а своими лишь силами жрать, пить и ничего не делать — тяжкое испытание для советского человека.
Я скучал по Розе; вы не поверите, я скучал даже по Либерману — да, по этой сионистской сволочи, которая затаилась на время; я скучал по нашему НИИ, по жидкому жигулевскому пиву и по временным трудностям с продуктами первой и второй необходимости.
Сема заметил мое страдание и решил меня развлечь, да и случай представился необычный: его племянник Изя решил жениться на малайке — не на маланке, как говорят на Украине, а на стопроцентной малайке, с которой он служил в армии США.
Он решил жениться, хотя вся родня была против, не хотели, расисты недорезанные, девушку другой расы.
Им Сарочку подавай, а я сказал — Изя, ты имеешь право на любовь, цвет кожи неважен, и вот свадьба.
У нее родителей не было, она была сирота, что как-то смиряло родственников Изи — они надеялись, что смогут ее заставить принять иудаизм, хотя сами в субботу жрали свинину и в синагогу ходили только за материальной помощью.
Свадьба была, как положено, в ресторане «Одесса», где все порядочные люди Брайтона гуляли, — там воплощалась мечта об изобилии, свадьба должна была быть как у Бабеля в рассказе, где Беня Крик женит свою сестру Двойру, базедовую красотку.
Еда на столах стояла в три этажа, официанты — все с высшим образованием, с выражением лиц, которое лишило бы аппетита даже обездоленных детей африканского континента.
Я спросил у одной такой: а что же вы с такой рожей на чужой свадьбе, она ответила, что закончила университет в Одессе и ей подавать жлобам омаров противоестественно. Так идите в Гарвард, говорю, и преподавайте там. Она облила меня ядом своих влажных глаз и метнула мне на стол мою фаршированную рыбу.
Я решил ее больше не трогать, боялся, что она плюнет мне в горячее на третьей перемене блюд.
На сцене надрывал сердце оркестр с солистом, толстый обрюзгший артист московских театров и кинотеатров, так он себя называл, в перламутровом фраке и в фуражке-капитанке пел что-то еврейско-цыганское, и все танцевали, как в последний раз.
В перерывах солист в «капитанке» набекрень зачитывал телеграммы со всех концов света от родственников и призывал не жалеть денег оркестру.
Иногда он кричал «Горько!», и два сержанта морской пехоты ВМФ США неловко целовались на счет; доходило до 100, и тогда Изя сказал всем, что если они не успокоятся, он будет вынужден дать главным провокаторам по голове.
Среди бушующей в танце толпы евреев выделялся один старик на коляске, он все время крутился на танцполе, одна часть его тела была в глубоком инсульте, но вторая, подвижная, жила на все сто.
Я спросил у Семы, кто этот мощный старик, почему половина его лица, рука и нога так радуются, и Сема рассказал мне историю.
Это дедушка жениха, поведал мне Семен, он не хотел ехать, он был здоров как бык и в Черновцах был уважаемым человеком, директором школы, где учились все лучшие люди.
Он, орденоносец и фронтовик, даже в страшном сне не мог представить себя в логове империализма.
Но жизнь иногда предлагает причудливые сценарии. Его дочь, тоже учительница, родила ему внука, а папа внука оказался сукой и ушел к заведующей детским садом.
Ушел и сделал очень больно его родной кровиночке, она даже два раза вешалась и один раз травилась, а потом с ней случилось превращение: она стала учить английский, как ненормальная, прочла всего Шекспира в оригинале и стала собираться на выезд.
Папа увещевал ее, взывал к ее гражданскому чувству, говорил о любви к Родине, но бес попутал бедную женщину, да, Анечка, так бывает.
Вот я помню, как я застукал мою Розу с Либерманом, чистейшего человека, утренний лотос, а не женщину, но бесы в лице Либермана прикидываются ангелами, а ангел, как известно, бесплотен.
Вот она и поддалась, а Либерман тогда неплохо поорудовал у нее под юбкой, пока я не пресек прелюбодеяние, вот такие «ангелы» были членами
