Про папу - Максим Викторович Цхай
Та-дам-м-м!
Я застал там сидящего орлом здоровенного соседского пса, который, видимо, решил, что тут общественная уборная, и, дабы не осквернять свой двор, навострился носить свое добро к соседям, через невысокий забор. А чего, дядя Макс добрый, он за всеми убирает. Причем, гад, явно знал, что делает что-то не то, поскольку, увидев мое лицо и, возможно, национальность, с визгом скачками понесся домой. Но, в два прыжка прибыв на место преступления, я ухватил его недавние внутренности и с криком «получи, фашист, гранату!» запустил ему в спину. Попал, кстати.
Оказавшись в своем дворе, негодяй осмелел и, развернувшись, начал на меня возмущенно выть. Тогда в него полетели и Белкины подарки. В этот раз он увернулся, но это уже не имело значения. Выйдет его хозяин, увидит, что он весь двор загадил. Мало небось не покажется. А кидаться говном я умею. Чай, треть жизни в соцсетях.
23 ноября 2016 г.
Папа всегда был очень легким человеком. Мне все время казалось, что он где-то не здесь частью своей души. И там, где он не здесь, — очень хорошо, светло и всегда играет тихая музыка. Он был прекрасный конструктор, у него семь авторских свидетельств. Способ, которым в землю закладывается грунт вместо выбранного угля, чтобы она не просаживалась, придумал мой папа. Когда-то он успешно применялся в шахтерской Караганде, не знаю, применяется ли сейчас. Папа за это получил маленький значок, красивую бумажку и сколько-то десятков рублей, но он не обиделся, папа изобретал легко, вполруки, словно мимоходом.
Папа любил пошутить, поискрить, ко всему относился будто немного понарошку. И еще совсем недавно так было.
Сейчас уже трудно в это поверить.
За все последнее время он улыбнулся всего несколько раз. За месяц до моего приезда папа перенес еще один микроинсульт. Но врач сказал, совсем микро. Не трогать, само, может быть, рассосется. А вот поди ж ты.
Для того чтобы расслабиться, папе нужно почувствовать себя виноватым, иначе он в стрессе и виноватит всех вокруг.
Парадокс, но мне, сыну, приходится его строжить и упрекать в диктаторской форме, папа тогда молодеет на пару десятков лет, приходит в задумчивое, мечтательное состояние, которого хватает иногда даже на пару часов. Потом брови снова хмурятся, тревожность растет, движения его становятся нервны и резки, а разговаривать он начинает только криком.
Мы продолжаем войну с блохами, старых убили, молодых потравили, но остались еще те, что были куколками. Война поколений. Папа уехал за новым химическим оружием, снова на другой конец города, где неодихлофос дешевле. Если по дороге какой-нибудь болтик найдет, будет вообще счастлив. Меня не взял, чему я, грешным делом, уже обрадовался.
У меня есть несколько часов тишины и покоя.
Пока папы нет, отремонтировал ему замок на куртке, почистил обувь. Думаю, может, на очки резинку повесить, чтобы не терял. Столько времени на поиски уходит.
И подумал, что надо обязательно завести детей. Когда человек становится в жизни не нужным никому и ему ничего уже от жизни не нужно, у него остаются только они. А пока человек любим и ему есть кого любить самому — ничего еще не пропало и смерти нет.
* * *
Отец очень любит оперную музыку. В результате включает ее на полную мощность, под нее копается в доме, ест и даже спит.
Мама решала эту проблему по-рабоче-крестьянски: «Витя! Выруби этот нудёж, голова болит!» Папа расстраивался, чувствовал себя непонятым в лучшем и скрепя сердце делал тише, и только после очередного крика мамы сокрушенно выключал совсем.
Я же, немного подумав, говорю вкрадчиво: «Видишь ли, папа, нельзя жить двадцать четыре часа в музыке…» Папа сразу впадает в транс и тут же выключает, не теряя настроения.
Оборудовал ему компьютерный уголок. Выкинул стульчак без спинки, поставил удобное кресло. Навел немецкий порядок на столе, карандаши в карандашнице, записная книжка сложена в уголке, пароли под днищем ноутбука.
Папа приходит из магазина.
— Чего? На фига это надо?!
— Папа, ну так удобней.
— Кому удобней? Мне неудобно.
— Ты сядь, попробуй.
— Не буду. Устроил тут!
Я по-восточному коварен.
— Папа! Ты за кресло деньги платил? Тридцать лет назад?
— Ну платил.
— Так почему ты на нем не сидишь? Деньги на ветер, получается.
Папа неуверенно мнется. Думает.
— Та отстань, нам это кресло родители мамы подарили…
— Так пусть без толку пропадает теперь? На нем Котася спит — не жирно ли?
— Котасю я гоняю… а карандаши зачем мои трогал, стакан тут еще какой-то…
— Карандаши валяются как попало, рукой махнул, карандаш упал — грифелю капут, что делать?
— Новый куплю.
— Новый? Ты знаешь, сколько сейчас стоят карандаши? Богатый ты стал, я вижу.
Папа о чем-то догадывается, но сражен моей логикой. Ходит по дому, но уже не такой мрачный. Садится за компьютер, вздыхает.
— Ну что, удобно?
— Та не знаю я. Нормально.
Потом, пожевав губами, обиженно добавляет:
— Ну тебя на фиг. Тебя если бы судили, никогда бы не сел — с твоим языком.
Папа очень любит оперную певицу Юлию Лежневу. Когда он начинает плохо себя вести, мой убойный аргумент: «Все! Встречу Юлю на какой-нибудь творческой тусовке — я ей расскажу, что ты ходишь по двору босиком и материшься как сапожник. Я все ей расскажу, лопнуло мое терпение».
Папа моргает глазами.
— Кто матерился? Когда? Я сегодня с утра не матерился.
Надевает новые тапки и начинает передо мной маршировать.
— Максим, ты знаешь, ты это, встретишь — женись на ней. Она хорошая.
24 ноября 2016 г.
Немилосердно ржу второй час.
— Да что ж это такое, одно и то же в газетах пишут, я это вчера читал!
— Папа, это вчерашняя газета.
25 ноября 2016 г.
Я разговариваю с животными. Они меня понимают. Можно смеяться, но Котася почти перестала орать по ночам и, что еще важнее, совсем перестала портить мне вещи. Правда, я не знаю, может быть, пониманию способствовал крепкий шлепок под зад, когда весь этот балованный анархией зоопарк меня таки довел, но факт есть факт. Теперь, наоборот, спит в моей комнате, ходит за мной и сворачивается в клубок на моей куртке. Или джинсах. Вчера поймал на своем полотенце, которое забыл на столе.
Все это крайне негигиенично, но, как немец, я стараюсь быть толерантным и терпимым к чужим культурам. Мокрое в
