Выбор - Ксения Олеговна Дворецкая
Несмотря на это мы часто бывали вместе: в кино, на выставках; с Тоней я привык к театру. Мы всегда брали самые дешёвые билеты (здорово выручали студенческие), потому что у нас обоих вечно не хватало денег. Один раз я предложил заплатить за неё – Тоня отказалась наотрез.
Я многое о ней знаю. Тоня родом из Питера, поступила в Москву, чтобы уехать от матери, строгой, властной и по-женски несчастливой. Возможно, именно несчастливость сильнее всего тяготила Тоню. Школьные годы её не были озарены светом особой дружбы: она признавала, что подруги появлялись по схожести в укладе жизни, а не внутреннему желанию. Там, где рос я, компания много значила, и, задумавшись, понимаю, что тоже был не искренен в выборе друзей. Тоня говорила, что была некрасива и в детстве и сейчас – я сердито мотал из стороны в сторону головой – и она улыбалась.
В Тонином личике, до буквальности заострённом – подбородок словно сходился в одной точке, с большими, цвета морской воды глазами и красными прорезанными сетью вен веками, я мог увидеть, в зависимости от желания, и ребёнка, и сухонькую старушку. Мне нравились эти иллюзии – они словно сближали меня и с её прошлым, и с будущим. Я разглядел её жизнь в большом увеличении (даже ближе, чем она мою, потому что больше спрашивал, чем отвечал); мы свели к единому знаменателю лучшие книги и фильмы, раскрыли воспоминания, ничтожные для биографии, но бесконечно важные для собственной картины мира.
Я с ревностью, возбуждаемой даже девушками, следил за всеми Тониными встречами и знал: она ни с кем не проводит и доли того времени, что со мной. И всё я же знал – Тоня на самом деле была далека от меня. Однажды я почувствовал это особенно остро.
Мы шли из РАМТа пешком. В тот день я первый раз видел Тонины слёзы. Она смотрела на сцену, её ладони, соприкасавшиеся тыльной стороной, были зажаты между колен, а локти сведены, из-за чего поднимались плечи. Слёзы накапливались над нижним веком, затапливали глаза, и переливались через край; ползли вниз и срывались с подбородка. Я весь спектакль косил на неё глаза, почему-то гордясь собой.
Мы вышли с Неглинной на Цветной бульвар; лишь бы что-то сказать, я заметил:
– Хочется пить.
– Давай зайдём, купим, – предложила она.
Я не стал спорить, и мы спустились в ближайший магазинчик. К моему удивлению, она взяла корзинку и бросила в неё плотный пакет с виноградом; ягоды были тёмно-фиолетовые, крупные, как абрикосы. Машинально теребя пакет, она прошла за мной к полкам с водой. Полулитровая бутылка стоила сорок пять рублей. Если бы не Тонин виноград в корзинке, за который я твёрдо решился платить, я ни за что не стал бы покупать дорогую воду.
– Ну, пойдём? – спросил я, взяв бутылку, и протянув другую руку к её корзинке.
– Ага. Я на улице подожду.
Тоня вернула на место виноград и опустевшую корзинку, и вышла из магазина под тяжёлым взглядом охранника.
Я секунду постоял, усмехнулся, затем поставил обратно бутылку, и, высокомерно посмотрев на того же охранника, вышел за Тоней.
– Не купил? – улыбнулась она.
Без четырёхсотрублевого винограда я легко ей признался:
– Да ну их! Дорого. Сорок пять рублей за поллитра!
Мы двинулись по бульвару дальше.
– Ну, тогда угощаю. И поесть, и попить.
Она протянула мне виноградины. В её ладони умещалось пять штук.
– Тонь!– поразился я, – ты как сумела? Я же всё время смотрел на тебя.
– Охранник тоже смотрел, да невнимательно. Держи.
Ягоды были плотные, даже жёсткие, без сладкого липкого сока, почти безвкусные. Но я с удовольствием ел их; а Тоня всё вынимала и вынимала из карманов.
Её слёзы, и хулиганство, которое я без сомнений с ней разделял, казалось, позволили подойти вплотную к той стенке, что мучила меня, и заглянуть за неё.
– Знаешь, так забавно: идём из театра, – я не посмел сказать про слёзы, – едим краденый виноград… почти как в «Завтраке у Тиффани», да? – прячась за улыбкой, я решился, – ты чувствуешь, это пошёл новый виток отношений?
– Ага.
Она вынула из кармана ещё горсть и частично разжала ладонь над моей. Две ягоды выпали, две остались у неё в руке:
– Всё, последние. В карман больше не помещалось.
Больше она мне ничего не ответила. Она про нас ничего не думала.
Мы подошли к Достоевской, Тоня посмотрела на часы.
– Я в метро. Много времени, у меня ещё работа. Ты как?
Сейчас её желание убежать, даже не попытаться закрепить что-то новое, что уже мерещилось мне, ради нескольких абзацев перевода, показались равносильны предательству.
Я возразил ей, наверное, впервые:
– Тонь, не уйдёт твой перевод, завтра наверстаешь. Пойдём гулять.
– Нет, на сегодня ещё норма осталась. Да и не до общаги же пешком идти. Холодно.
Я был уверен, что так и будет; но я не договаривался с ней об этом.
Я пошёл с ней в метро. Я был до бешенства разочарован.
Через неделю я познакомился с Мариной. Она жила в Кузьминках, и я, проводив её, тратил час на возвращение в общежитие.
Я больше не тянулся к Тоне, она не приходила сама. Мы снова кивали друг другу при встречах. Через год мы выпустились; она поступила в аспирантуру, а я покинул общежитие и больше её не встречал.
Сейчас я внимательно смотрю в магазинах иностранные книги. Я не покупаю их, даже если нахожу, что искал, но спустя время снова продолжаю искать. И стыд, и обида, и нежность примешиваются к волнению, с которым я вижу маленькую строчку на форзаце:
«Перевод с английского А. Репиной»
Поздний ребёнок
Перед отбытием московского поезда вокзал кипит. Люди шумят, торопятся, выстраиваются в огромные очереди на пропускном пункте, порой с трудом поднимая сумки на ленту рентгена; вдоль уже поданного
