Михаил Ворфоломеев - Цвет черемухи
Она хотела увидеть, что он станет делать. И ей страстно в тот миг хотелось умереть, чтобы он мог понять, как велика ее любовь. "Я никогда не подам виду, что знаю о его чувстве к Мамонтовой... Ведь он мой! Мой любимый, мой милый, Егорушка..." Она стала вспоминать, как он ходит, как рисует, как они гуляли по лесу... Незаметно сон сморил ее, и она уснула.
Марья Касьяновна всегда знала, спит или бодрствует внучка. Как только Надя уснула, она вошла к ней. Наденька лежала полуоткрытой. Марья Касьяновна поправила подушку, накрыла Надю одеялом.
Молодой месяц скрылся за горой. Уходя, он мутно светил среди мерцающих глубоким светом звезд. Но если звезды казались далекими и чужими, то месяц был родным и близким. Марья Касьяновна долго сегодня говорила с подругой Лукерьей. Обе они догадывались о Наденькиных чувствах, обе долго плакали о ее любви, о своей любви. Да, видно, никогда не выплакать им было тех слез, что нагорели за их долгую одинокую жизнь.
Марья Касьяновна поцеловала внучку и прошла к себе. Ложась, прислушалась к корове. Марья Касьяновна умела по малейшему шороху и звуку узнавать жизнь своего двора. Заболеет ли гусь, занеможет корова или с петухом что случится, а она уж слышит, чувствует. Животина, заболев, всегда призывает хозяина. "Вот в прошлом году у Лукерьи баран заболел, вспоминала Марья. - Лукерьи-то не было. Она на пасху в церковь в город уехала, а я услыхала. А ведь он не блеял, не кричал. А я вот возьми и почувствуй, что он болеет. И верно, пришла, а он жаром дышит. Едва отпоила..."
Марья еще перебрала несколько случаев, потом уснула, как в яму провалилась.
Разбудил ее петух - молодой, горластый. Он залез на забор, долго крутил головой, выслушивал, нет ли где голоса, которому дать ответ. И тут же где-то далеко-далеко прокричал первый петух. Голос его был натруженный должно быть, это был самый старый на селе петух. Дождавшись, когда он стихнет, Марьин петух поджался, вытянул шею и звонко прокричал на все село. Даже до реки долетел его голос.
* * *
Прошло две недели, как Сомов приехал в село. У него уже сложился свой распорядок. По утрам они с Надей уходили на этюды. К обеду возвращались и обедали в доме Лукерьи. За это время Сомов написал портрет Нади. Писал он ее под яблоньками, когда те еще были в цвету. Сейчас этот портрет висел у него в мастерской.
Сомов повесил его чуть в стороне от других работ и время от времени что-нибудь поправлял в нем. На портрете Наденька сидела в своем кресле, в белой с синими цветочками кофточке. В руках у нее был томик Тютчева, голова откинута в сторону. Вокруг Наденьки нежно белели цветы дикой яблони. Их розовый цвет освещал ее лицо прозрачным, живым светом. Вокруг была весна весна была и в лице этой девочки. Только странный ее взгляд, который Сомов давно подметил, выдавал напряжение внутренней жизни.
Уже были готовы и сохли портреты Усольцева, Цыпина и Риты.
Он сделал и портрет поразившей его Доры Михайловой. Портрет этот еще не был закончен и потому стоял на мольберте посреди мастерской. Написать Дору подсказала Надя. Случилось так, что когда Усольцев ездил в районо, Сомов попросил его зайти в прокуратуру и поговорить о деле Михайловой. Усольцев все выполнил, и дня через два в село приехал следователь. Сомов с ним встретился, поговорил. Видимо, Егор так поразил следователя своим видом и умением говорить, что тот только отвечал: "Хорошо, очень постараюсь! Очень постараюсь!"
Дора пришла благодарить Сомова в черном пиджаке, с медалями во всю грудь, в черном платке и в новых, еще не ношенных лаковых туфлях, купленных, видимо, лет десять, а то и больше назад. Надя в это время была в мастерской у Сомова. Увидев Дору, она сказала, чтобы он обязательно ее написал. Писал Сомов ее во дворе, посадил на бревна, что лежали у дома, оставшиеся еще от его постройки. Дора смущалась, но Сомов сумел ее уговорить. Теперь портрет был почти готов... Черное загорелое лицо, черные от загара и работы руки... В глазах тоска. И только медали молодо и звонко горят на солнце. Непросто они достались Доре. Когда Сомов расспрашивал ее о медалях, она отвечала: "Работала, да давали... Денег-то раньше не шибко много было, больше медалей, чем денег-то, давали..."
Наде очень нравился этот портрет. Она подолгу рассматривала его и говорила, что самое поразительное - это глаза Доры. Голубые, блеклые, словно выгоревшие от нестерпимого зноя, что окалил ее лицо и руки.
Время цветения миновало. Завязались плоды, и, уже осыпанная зелеными ягодками, шумела под окном у Наденьки черемуха. На лужайках и опушках вспыхнули саранки. Вперемежку с саранками и стародубами они ярко-оранжевым шитьем пронизывали траву. Подходило время первого сенокоса. Ребятишки после Ильина дня залезали в воду, но купались не на быстрине, а в прогретых мелких заливах. Сюда же заплывали греться черные мальки. При появлении ребят они веселой стайкой как по команде, блеснув брюшками, уносились в другое потаенное место. Ребятишки ловили пескарей, иногда попадались и плотные ельцы. Настоящие же рыбаки уходили вверх по течению, далеко за село. Там, в глубоких водоемах и заводях, таился линь, а на крутой быстрине хватал таймень.
За эти недели, что Надя училась рисовать, у нее были заметные успехи. Рисовала она и раньше, даже немного занималась в детской студии, сейчас же, работая рядом с Сомовым, она быстрее продвигалась в учении. Ей нравилось быть рядом с Сомовым, слушать, о чем он говорит, наблюдать, как движется его рука по холсту. По вечерам к Сомову приходили Усольцевы, Цыпины, заглядывал маленький, рябой Бляхин. Семен Бляхин был местным поэтом, стихи которого печатались в районной многотиражке. Человек он был тихий, молчаливый. Когда разговаривал, чиркал пальцем о палец, словно очинял карандаш. Обычно к вечеру Лукерья ставила самовар, набрасывала на стол в комнате Сомова белую скатерть, ставила довоенные еще стаканы с блюдцами, большое блюдо с медом. Лукерья наливала чай, пододвигала стакан к гостю...
Утром Сомов пошел в магазин купить сахару и хлеба. Покупал он теперь на два дома - себе и Наде. Вернувшись, застал у себя Семена Бляхина. Семен пристрастился ходить к Сомову в гости. Садился в угол и наблюдал оттуда за всеми, кто появлялся. Работал он в местной котельной. На лето его пытались переводить на другие работы, но он не шел. Летом у Семена начиналась "его жизнь". Он вставал до рассвета и писал стихи, а вечером читал их своей старенькой матери, которая ничего не понимала. Читал и сам же плакал. Иногда, сложив стихи в папку, он хватал синий прорезиненный плащ и мчался в город. Там Семен ходил по редакциям, ловил литсотрудников, свято веря в их избранность и всесильность. Покупал водку, поил всех, кто соглашался его послушать. Сам он пил мало. Пропив деньги, отовсюду изгнанный, возвращался он к своей маленькой, старой матери, которая неизменно встречала его словами: "А мене сказывали, что будто убили тебя, раздели и бросили! Я уж и поминаю тебя как усопшего!" "Усопший и есть!" - трагически возвещал Семен и шел спать. Спал целую неделю, после чего начинал свою обычную размеренную жизнь.
С приездом Сомова у Бляхина появилось желание жить "другой жизнью".
Увидев входящего Сомова, Семен поднялся с табуретки:
- Не мешаю?
Он всегда говорил эти слова и никогда не здоровался.
- Нет, что вы!
- Благодарю!
Бляхин сегодня был в чистенькой полосатой, сильно застиранной рубашке. Жидкие светлые волосы свои он аккуратно пригладил. Нос пуговкой, красный, словно от постоянного насморка, он смешно его морщил. Бляхин не был женат. Так случилось, что по молодости лет все ему отказывали, и он, испугавшись дальнейших неудач, стал жить один с матерью. Мать он любил, и любил как-то болезненно. Купил аппарат, мерил ей давление, заставлял сидеть на диете. Выжившая из ума старуха во всем соглашалась с сыном. Вот и сейчас он начал с этого разговор с Сомовым:
- Напоил сейчас мать аспирином и уложил в постель. Вчера она работала на огороде, сегодня, чувствую, нездоровится ей - давление прыгает! Она меня в гроб вгонит! - Сказав, Бляхин поджал губы, словно обидевшись, что она его вгонит в гроб. - А я сегодня утром, как нарочно, муки творчества испытал! Вы сегодня испытывали?
- Я их не испытываю... - вяло ответил Сомов. Бляхин его смешил и в то же время раздражал.
- Нету экстаза? - серьезно спросил Бляхин.
- Ага! Нету...
- Гаврюшкин... Вы не знаете, случаем, Гаврюшкина?
- Нет, - признался Сомов, - не знаю.
- В райцентре он живет. Большой поэт! Косая сажень в стихах! Тот, если экстаза нет, - стаканчик красного... - Бляхин потупил полысевшую голову и замолчал.
Лукерья во дворе ставила самовар и разговаривала с Марьей Касьяновной. Сомов только видел их, но не слышал. Но по жестам их, по выражению лиц был уверен, что говорят они о Наде.
- Я вот, например, Пушкина не люблю, - заговорил снова Бляхин. - А Светлова уважаю! У Пушкина не поймешь, а у Светлова все понятно. У Рождественского хорошо!
