Михаил Ворфоломеев - Цвет черемухи
Сомов шел по улице, вдыхая забытые запахи деревни, ее звуки. У забора сельпо, стоя или присев на корточки, выпивали мужики. Время от времени подходила какая-нибудь женщина и забирала своего мужа... Сомов приостановился, поискал глазами Епифанова, но не нашел. Выйдя за село к парому, он подошел к реке, послушал ее шум и, решившись, направился к Кате.
Весь день он старался не думать о ней, но к вечеру, вернее, ближе к ночи сладкая, дурманящая страсть разожгла в нем лихорадку.
Домик Кати он узнал издали по голубым ставням. Они были закрыты. Стемнело. На западе догорала багровая полоска заката. Над рекой зажигались первые звезды. Изо рта шел пар. Сомов подумал, что в средней полосе не бывает таких перепадов температур. Он прошел к дому, открыл калитку. На двери висел замок... Сомов даже подергал его, до того не поверилось. Он сел на ступеньку и решил дожидаться. Вдруг в калитку вошла женщина.
- Егор Петрович, вы, что ли? - Сомов узнал голос Риты. - А я смотрю, вы - не вы?
Сомов покраснел, поднялся со ступенек.
- Может, к нам зайдете? - Рита подошла к Сомову и протянула руку. - А Кати нет, Катя уехала.
- Куда уехала?
- Она часто ездит в город. А мы живем рядом. Пойдемте к нам. Петя сегодня дежурить в больнице остался. Там роды у одной женщины начинаются. Рита взяла под руку Сомова, и они вышли из ворот. - Сегодня Епифанов такие ужасные новости по селу разносил! Про вас и Екатерину Максимовну. Он очень подлый и опасный человек! А вот наш домик. - Рита показала на огромный дом, больше похожий на амбар. - Пойдемте. - Рита настойчиво тащила его в дом.
- Извините, Рита, но мне нужно побыть одному. Извините меня великодушно. Обещаю, что буквально на днях я буду у вас. - Сомов сказал это шутливым тоном, со снисходительной ноткой в голосе.
Проводив ее до порога, Сомов быстрым шагом пошел прочь. То, что Катя уехала, не сказав ему ни слова, сильно обидело его, задело почему-то его самолюбие. "И еще эта Рита! Черт бы их подрал!"
Уже подходя к своему дому, Сомов подумал о Наде. То, что она ему объяснилась в любви, было как-то в нем заштриховано. Ему было любопытно наблюдать, как с разных сторон раскрывается перед ним ее характер. Он твердо знал, что утром, пробудившись, обязательно вспомнит ее чуть влажные руки, нежные губы и эти бездонные синие глаза...
Сомову страстно захотелось услышать звуки рояля... Рахманинова. И тогда к нему пришло воспоминание о даче в Подмосковье. Тихий летний вечер. Сквозь открытые окна льется широкая и тоскующая музыка Рахманинова... Он стоит в саду под цветущей липой, видит, как выходит из дома его жена. Ее лица не видно, только силуэт. Потом выходит мужчина... Их поцелуй и рассудительный голос жены: "Без баловства, Федя, без баловства!" "Я тебя обожаю!" - неверным, фальшивым голосом произносит мужчина. "Я понимаю, Федор. Нам обоим нужен развод". Больше Сомов слушать не стал. Он ушел, потрясенный, в глубину сада.
"Мне это вспомнилось потому, что я увидел замок..." Сомов дошел до плетня, перелез через него и направился к окну. Тетка уже спала. Он перелез через окно, разделся, не зажигая света, и лег. Сна не было.
Шли бесконечной чередой воспоминания о прошлой жизни. О глупой и злой жизни. Сомов сам определил так свою жизнь - "глупая и злая". Но, видимо, не вся жизнь и не жизнь вообще, а жизнь именно с женой, да и то в последний период. Вспоминались московские знакомые, приятели. Но сейчас они были так далеко, что казалось, он о них когда-то читал, а не знал на самом деле. И тут Сомов услышал трель. В черной, почти звенящей тишине высоко и торжественно запел соловей. Звуки неслись от старой березы. Сомов поднялся, открыл настежь окна. На западе синело небо, и береза казалась нарисованной черной тушью на синем шелке. Где-то в ее ветвях пел соловей, может, правнук того соловья, который пел в детстве маленькому Егору.
- Жизнь, жизнь, - прошептал Сомов, - что ты есть такое?..
Чувства его обострились, словно в нем открылись невидимые поры, через которые в него проникали и эти соловьиные трели, и холодный, щемяще-сладкий воздух, и мысли о том, что с ним случилось вчера и сегодня. Вдруг до него кто-то дотронулся.
- Егорша, ты чё, милый? Замерз ведь! - Перед ним стояла тетка Лукерья.
Егор вдруг понял, что не просто замерз, а насквозь продрог. Он залез под одеяло. Лукерья села сбоку, погладила его по голове.
- Чё, родименький, не спится? Тут, как ты ушел, Катерина приходила. Говорит, узнала, что племянник приехал, так, говорит, чаю хорошего принесла! Цейлонского! Много, десять пачек принесла! Говорит, в город еду. Жалела, что тебя не застала. А где ж ты гулял?
- Да я так... Прошелся по улице.
- А у Наденьки по сю пору свет горит. Она ведь чё? Она ведь тетрадку пишет! Мысли какие в голову приходят али еще чё! Пишет... Вот оно как, Егорша... Кабы здорова была, то какая жена-то, а? Ой, Егорша! Самая жена и есть! Ты, милый, с ей осторожно слова роняй. Она чувствительная. Ты поласковей с ней. Она, видишь, голубушка, как ты приехал, места не находит!
- Тетя, ты мне скажи, а сама-то ты любила?
- А как жесь! Голубочек ты мой сизанький! Как же это я не любила? Поди, все на месте было... Любила-то, любила мово милого дружка... Попович он был. Сын попа нашего Михаила Андреевича Богодотского, Иван Михайлович. Когда церковь закрывали, они покель в селе осталися. Потом задумали переезжать. Ваня решил тут остаться. Мы пожениться договорились. Родители его против не были... Егорша, голубочек ты мой! Чё за бравый был парнишка! Так мы с им не целованы были. Постоим, за ручку подержимся... А чё сердце млело! Поехал он родителев навестить да и не вернулся. И где он? И не знаю... По сю пору и не знаю! Одно знаю: что не вернулся. знать, беда случилась. Я шибко его ждала, свово Ванечку. Покель сидела - годы вышли. Годы вышли, никому не нужна. Тут война! А каки уж свадьбы после войны... Горе, а не свадьбы. Мужики все понадорванные вернулись. Сколько одной матерщины прибавилось в селе! Война, не дай Бог ее... - Лукерья замолчала.
- Нынче месяц народился!
Через открытое окно смотрел на Егора тонкий высокий месяц. Он еще ничего не освещал и светился так, словно ему едва на себя хватало мягкого золотого света.
- Должно быть, к счастью ты его увидел, Егорша! - Лукерья перекрестила Сомова, подержала на его голове свои легкие сухие ладони, и боль, которая закипала на гребне души, вдруг пропала...
Сомов уснул. Он не слышал, как уходила Лукерья, не видел, что месяц еще долго глядел ему в лицо, пока не скрылся.
Соловей к полуночи притих. Притихло все в селе. Только собаки перебрехивались коротким сонным лаем.
* * *
Надя лежала на спине, подложив подушку так, чтобы можно было видеть сквозь окно яблоньки. Днем они распустились и стояли словно школьницы в белых фартуках. Она слушала соловья и, как только он кончил петь, стала думать о соловье. Никто, кроме бабушки, не знал, что Надя спала мало. Засыпала она далеко после полуночи, просыпалась до восхода солнца. Если небо было облачным, шел дождь, то Надя могла лежать долго и не вставать вовсе. Ночью ей хорошо думалось, виделось ярко.
В семье она была младшей. Два ее брата уже отслужили. Один заканчивал институт, другой после службы остался жить в Севастополе. Родители ее дорабатывали до пенсии. Мать была тихой болезненной женщиной. Отец малоразговорчивый и трудолюбивый. В доме он делал все. Он и готовил, и стирал, и по магазинам носился. Матери не под силу было вести хозяйство. Высокий, синеглазый, со смуглым, будто загорелым, лицом, отец по характеру был ровным, справедливым.
Мать же была впечатлительной, часто плакала и боялась темноты.
Однажды Надя услышала разговор отца с матерью. Отец стоял в одной майке на кухне, а мать сидела на табуреточке. Отец вытирал лицо, мышцы его буграми перекатывались под кожей. Он был крепким, как юноша. Мать смотрела-смотрела и вдруг сказала: "Ты, конечно, еще раз женишься! Вот я умру, а ты женишься!" Она заплакала. И в тот миг Надя поняла, что ее мать не любит отца, а отчаянно, до боли завидует его красоте и здоровью... Тогда отец ничего ей не ответил, стал одеваться. Отец был человек тонкий, Надя любила его, любила и мать, но это была не та любовь, которую просило сердце.
В восьмом классе она полюбила, как ей казалось, своего одноклассника. Но того, что ей хотелось бы видеть в своем избраннике, она в нем не нашла. Тогда она просто придумала его. Она много читала и обо всем рассказала тому, кого, как ей казалось, любила. Но он оказался пошлым и пустым. Сейчас, вспоминая своих школьных друзей, она думала, что вся их беда была в том, что они не думали о душе. Они не заботились и не подозревали о ней. "В раннем детстве, - думала Надя, - в самом раннем, когда мы уже осознаем, что живем, мы чувствуем душу".
Надя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам в доме и на улице. Она старалась отогнать мысли о том, что услышала от соседки. Соседка Люба рассказывала бабушке, что по селу говорят, будто приехавший Сомов закрутил с Мамонтовой. Надя видела Катю несколько раз и каждый раз любовалась ее красотой. И ей страшно хотелось, чтобы эта женщина была счастлива. Сейчас, когда она узнала, что Сомов был с ней, Надя не представляла, как ей жить дальше: Катю заметил Сомов Егор Петрович, которого Надя полюбила сразу, как только увидела. Именно его ждала ее душа, а она не спрашивает совета... И вот он, ее Сомов, полюбил Катю... А может, еще не полюбил?.. Просто она будет как сестра ему! "А я его буду любить вечно! Как жаль, что он не успел увидеть мою любовь". Надя вспомнила, как она подъехала к краю пропасти...
