М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

«Не предполагаетъ возможности отказа», — подумалъ Дмитрій Ивановичъ, осмотрѣвъ всю фигуру Кожухова и не замѣтя въ ней ни малѣйшаго измѣненія противъ обыкновеннаго. Ему вдругъ сдѣлалось какъ-то неловко и не по себѣ. Ему всегда не нравился Кожуховъ, а теперь онъ просто былъ противенъ для него. Вѣдь онъ пришелъ просить, какъ предполагалъ Рымнинъ, принять его въ ихъ семью, просить — быть ему отцомъ, а имѣетъ видъ человѣка, исполняющаго самую обыкновенную обязанность, самую пустую формальность, — человѣка, который, какъ будто, уже завладѣлъ его Екатериной, его любимой, умной, доброй и единственною дочерью, и который, съ чувствомъ гордости и самохвальства, прикрытыхъ обыкновенною наружностью, пришелъ скорѣе похвастаться передъ нимъ, отцомъ, а не просить благословенія.

— Вы позволите мнѣ, Дмитрій Ивановичъ, прямо приступить въ дѣлу, для котораго я обезпокоилъ васъ и оторвалъ отъ дѣлъ земства и земской желѣзной дороги? — началъ Кожуховъ, когда онъ и Рымнинъ усѣлись въ залѣ у небольшаго стола предъ зеркаломъ.

— Готовъ слушать, — отвѣтилъ Рымнинъ, — стараясь не смотрѣть на Кожухова.

— Я долженъ прежде всего просить васъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ, дать мнѣ слово, что нашъ разговоръ останется навсегда только между нами.

— Почему?… Вы писали, что желаете говорить объ особѣ дорогой для меня. Мнѣ кажется, что нашъ разговоръ долженъ быть извѣстенъ этой особѣ, если только онъ не убьетъ ее или не доведетъ до паралича. — Рымнинъ старался придать своему голосу ироническій оттѣнокъ, но иронія, помимо его воли, выходила нѣсколько брюзгливою, сердитою, раздражительною.

— Говоря объ отсутствующемъ третьемъ, разговоръ двухъ можетъ касаться ихъ собственнаго отношенія къ первому. Мнѣ кажется, что мы, прежде чѣмъ высказать свое отношеніе къ лицу, составляющему предметъ нашей бесѣды, имѣемъ право просить своего собесѣдника, друга или врага, что безразлично, держать разговоръ въ секретѣ.

— Ну, а если я не хочу дать подобнаго слова? — громко и съ презрительною миной на лицѣ спросилъ Рымнинъ. Онъ считалъ для себя невозможнымъ, обиднымъ, оскорбительнымъ имѣть другомъ или врагомъ Кожухова, а между тѣмъ ему показалось, что Кожуховъ дѣлаетъ ясный намекъ на что-то подобное, и ему все болѣе и болѣе становился противнымъ видъ Кожухова, и въ его голосѣ все болѣе и болѣе начинала проявляться раздражительность, а на его лицѣ, помимо воли, все болѣе и болѣе выражалось презрѣніе.

— Я не желаю и не могу быть врагомъ уважаемаго Дмитрія Ивановича, а Дмитрій Ивановичъ, кажется, не желаетъ быть моимъ другомъ?… Мы должны говорить въ положеніи людей малознакомыхъ, чуждыхъ довѣрія одинъ къ другому. Мнѣ кажется, что въ такомъ случаѣ честное слово, что разговоръ останется навсегда только между нами, становится еще болѣе необходимымъ, — все такъ же спокойно и съ легкой усмѣшкой сказалъ Кожуховъ.

— Даю вамъ слово, что разговоръ нашъ будетъ извѣстенъ только мнѣ и вамъ, на сколько это зависитъ отъ меня. Васъ я не обязываю и не беру вашего слова, — торопливо сказалъ Рымнинъ, желая поскорѣе окончить разговоръ съ этимъ «несноснымъ человѣкомъ, который невольно злитъ и бѣситъ меня», — какъ подумалъ онъ потомъ.

— Вы, кажется, не предполагаете присутствія чести во мнѣ? Мнѣ это очень грустно и я постараюсь доказать противное… Вы позволите мнѣ, по крайней мѣрѣ, пожать въ благодарность вашу руку?

— Чтобъ усилить мое слово? Ха-ха-ха!.. Извольте, господинъ Кожуховъ! Ха-ха-ха! — искренно разсмѣялся Рымнинъ. Ему вдругъ показалось глупымъ, недостойнымъ себя злиться на подобнаго субъекта, давать ему поводъ смотрѣть на себя какъ на врага, — и онъ, принявъ презрительно-любезный видъ, подалъ руку Кожухову и пожалъ его руку, какъ жмутъ руку шуту послѣ забавной шутки съ его стороны.

Кожуховъ замѣтилъ измѣненіе въ лицѣ и въ тонѣ голоса Рымнина, ему это не понравилось, но не пошатнуло его убѣжденія въ побѣдѣ, не заставило измѣнить его программу.

— Благодарю васъ, очень и очень благодарю! — съ намекомъ на искренность и крѣпко пожимая руку Рымнина, сказалъ онъ. — Вы, вѣроятно, знаете, Дмитрій Ивановичъ, — опять совершенно спокойно продолжалъ онъ, — что я люблю вашу жену и что она тоже…

— Что? — громко вскрикнулъ Рымнинъ. Онъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула, онъ хотѣлъ швырнуть Кожухова за дверь, позвать людей и вытолкать нахала въ шею. Но его воспаленные гнѣвомъ глаза невольно впились въ Кожухова, а тотъ продолжалъ сидѣть какъ ни въ чемъ ни бывало и съ спокойно-задумчивымъ выраженіемъ въ глазахъ смотрѣлъ на Рымнина. — «А можетъ и правда?!» — вдругъ промелькнула въ головѣ Рымнина мысль и, какъ ушатъ холодной воды на разгоряченную голову, заставила его вздрогнуть, явилось желаніе придти въ себя, сосредоточиться, а въ ушахъ какой-то шумъ, въ мысляхъ какой-то сумбуръ. — Продолжайте, — слабымъ голосомъ едва выговорилъ онъ, какъ совершенно обезсиленный, опускаясь на стулъ.

— Не прикажете ли подать стаканъ холодной воды? — услужливо спросилъ Кожуховъ, привставъ со стула.

— Продолжайте! — топнувъ нетерпѣливо ногой и зло посмотрѣвъ на Кожухова, болѣе громко отвѣтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и Софья Михайловна любитъ меня, — отчетливо и протяжно сказалъ Кожуховъ и остановился, пристально всматриваясь въ опущенное внизъ лицо Рымнина, какъ бы желая отгадать, что теперь происходитъ въ его душѣ и въ его головѣ.

— У васъ есть доказательства? — послѣ продолжительнаго молчанія, тихо и почти спокойно спросилъ Рымнинъ. Онъ поднялъ было затѣмъ подернутые поволокой грусти глаза на Кожухова, но, встрѣтивъ спокойный и пристальный взглядъ его, торопливо поникъ головою на грудь, какъ бы испугавшись и избѣгая взгляда Кожухова.

Кожуховъ улыбнулся и его лицо, его взглядъ, вся фигура его приняли теперь еще болѣе самоувѣренное выраженіе. Онъ провелъ рукою по волосамъ и затѣмъ началъ говорить менѣе гортанно, менѣе громко, съ намекомъ на искренность и сдерживаемую горячность:

— Я пришелъ сказать о моей любви въ Софьѣ Михайловнѣ и объ ея любви ко мнѣ не къ оффиціальному судьѣ, а къ человѣку, котораго привыкъ глубоко уважать и который самъ любилъ и любитъ Софью Михайловну, я пришелъ сказать объ этомъ не только мужу Софьи Михайловны, но и ея отцу; я пришелъ сказать это человѣку, умъ, доброе сердце, гуманный взглядъ котораго я привыкъ уважать. Я не думалъ, что встрѣчу въ васъ холоднаго, оффиціальнаго судью, для котораго нужны доказательства того, что доказывать можетъ, доказательствъ чего ищетъ, сохраняетъ и чѣмъ пользуется только подлый человѣкъ… Я не принадлежу къ числу ихъ, хотя, быть-можетъ, вы и сомнѣваетесь въ этомъ.

— Не принесъ и не принесу?! Слѣдовательно, имѣю, но не покажу?! — какъ бы самъ съ собою началъ говорить Рымнинъ, когда Кожуховъ остановился. — Да, да! Такъ поступилъ бы всякій честный человѣкъ, — слѣдовательно, господинъ Кожуховъ тоже честный человѣкъ… Я — старикъ, она — молода, господинъ Кожуховъ тоже молодъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?… Она уѣхала, дряхлый мужъ не можетъ спросить ее объ этомъ, да и господинъ Кожуховъ взялъ съ меня слово не говорить съ ней объ этомъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?…

— Я вамъ не вѣрю, милостивый государь, — продолжалъ онъ, вдругъ возвысивъ голосъ, гордо поднявъ голову и презрительно окинувъ взоромъ Кожухова. — Я не вѣрю и тому, что вы — честный человѣкъ и, какъ честный человѣкъ, явились безъ доказательствъ. Вы, милостивый государь, подлецъ и негодяй! Я не вѣрю ни одному вашему слову, потому что вы — лжецъ и мерзавецъ!..

— Я люблю Софью Михайловну и дорожу ея спокойствіемъ, — взявъ шляпу со стола, медленно приподнимаясь со стула и съ тѣмъ же оттѣнкомъ сдерживаемой горячности, началъ Кожуховъ. — Я пришелъ къ вамъ въ домъ, предупредивъ васъ не для того, чтобы слышать отъ васъ ругательства и брань. Я понимаю ваше состояніе, знаю ваши лѣта, признаю возможность положеній, при которыхъ оскорбленія, проступки и даже преступленія не должны быть вмѣняемы, и потому не считаю слова ваши обидными для себя… Ваша брань скорѣй компрометируетъ васъ, котораго я привыкъ уважать…

— Зачѣмъ же вы пришли сюда?! — еще болѣе громко началъ Рымнинъ, ударивъ рукою по столу. — Я — старикъ, а вы — молоды и честны, такъ смѣло можете придти и разрушать мою семейную жизнь!? Я — умный и гуманный человѣкъ, а вы — честный человѣкъ, такъ смѣло можете придти и сказать, что моя жена меня не любитъ, что она — ваша любовница!? Вы — честный человѣкъ, такъ безъ доказательствъ можете порочить честную отсутствующую женщину!? И я — умный и гуманный старикъ, мужъ и отецъ отсутствующей женщины — не имѣю права называть подлецомъ и негодяемъ того нахала, который безъ доказательствъ говоритъ мнѣ, что жена моя — его любовница?!.. И мои слова не обидны, какъ слова сумасшедшаго, малолѣтняго, пьяницы? Ха-ха-ха! Вы не только подлецъ и негодяй, но еще трусъ! Вы, милостивый государь, не негодяй, а жалкій негодяйчикъ! Вы не подлецъ, а презрѣнный трусишка! Ха-ха-ха!..