Семен Бронин - Каменная баба
-А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание...
Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания.
-Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.
-Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною.
-"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен?
-Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут.
-Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.
-Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...
-Грубеешь ты...- выговорила она ему.
-Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая.
-Холодная?
-Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия.
Она потеряла терпение:
-Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня.
-Второй день подряд дежуришь?
Она почувствовала себя неуютно.
-Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.
-И неудобно возвращаться?
-Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь.
-Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем?
-Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься?
-Уеду - с другими будешь? С Пироговым?
-Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.
-Кто?
-Валентин Парфеныч, к примеру.
-А это еще кто?..
Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:
-Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?
-В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор узнают...
-В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!
-Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу?
-А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении?
-Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.
-Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет?
-Расскажи.
-Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...
-А тебе не нужно?
-До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная...
-И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:
-Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю?
-Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:
-Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.
-Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее...
На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.
-Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе.
Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.
-На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами.
-Ты и вправду с молодостью прощаешься...
Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.
Эпилог
Кузьма Андреич
Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить.
Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, - стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво - "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря...
Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука - чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка - мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться.
Сама Ирина Сергеевна работает детским доктором и все так же раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем составе и объеме, несмотря на все происшедшие со страной перемены): с одной стороны, безупречный доктор, с другой - особа не вполне благонадежная; эта сомнительная слава так и осталась за ней - тоже несмотря на пронесшиеся с тех пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться...