Апейрогон. Мертвое море - Колум Маккэнн
Звучит так банально, так пошло. Весь этот разговор о справедливости, о родстве, о примирении. Почему всем казалось, что он обязательно захочет прийти? Потому что он зять Матти Пеледа? Потому что женат на Нурит? Как это безнадежно наивно. Он скорее присягнет на верность цинизму.
Все внушало подозрения. Франкенталь пришел на шиву. Рами узнал его из газет. На нем был немного помятый пиджак. Они пожали руки. У Франкенталя тихий, вкрадчивый голос, он внимательно подбирал слова, когда выражал соболезнования. Он сказал, что слышал, какой Смадар была красавицей. Он скорбит о ее потере. У того, что случилось, нет адекватной причины. Мы будем рады, если Рами с Нурит захотят прийти на собрание, сказал он.
Рами сразу почувствовал яростное отторжение. Что-то дико навязчивое осталось лежать внизу живота. Он ничего не сказал. Попрощался с Франкенталем у двери.
Он снова с ним повстречался месяцы спустя в книжном магазине на улице Беери. У Рами челюсть свело. Какая наглость. С какой легкостью. Как вы могли так поступить, сказал Рами. Как посмели зайти в мой дом спустя всего пару дней с тех пор, как она умерла? С чего вы взяли, что имеете хоть какое-то право предполагать что-то обо мне?
Он был удивлен, когда Франкенталь кивнул и не отвел от него глаз. У него, подумал Рами, интересный взгляд. Радужка оживленно-небесного оттенка.
– Когда-нибудь все-таки приходите, – сказал Франкенталь. – Мы встречаемся каждую неделю. Можете сзади постоять. Просто понаблюдайте. Вот и все.
Рами пожал плечами, развернулся, но не смог забыть его слова, даже после того, как вышел из книжного магазина. Он не мог отмахнуться от них. Может быть, дело в гневе. Он не знал, как будет чувствовать себя, если придет. Может быть, он появится и выльет на них всю свою желчь. Вот вам, вот все, что у меня есть. Она – ушла. Вы – бесполезны. Ваш круг ничего для меня не значит.
Он расплескал кофе на землю. Тонкая струйка потекла к ногам, а потом пролилась на мостовую.
Приехало несколько машин. Они промчались мимо школьных ворот. Он услышал смех на парковке. Это его взбесило. Они приезжали группами. Некоторых из них он знал. Гутерман. Хиршенсон. Он читал про них в газетах, замечал по телевизору. Странно было видеть их так близко. Знать, что их объединило такое событие. Было в этом нечто сентиментальное, он хотел разрушить его, этот клуб самодовольной жалости. Но он уже проделал большой путь. Он придет на собрание, послушает, выйдет оттуда, и дело в шляпе, он больше не вернется туда, никогда.
Он сплющил бумажный стаканчик ногой, побрел в сторону школьных ворот.
Через узкие ворота заезжал автобус. Водитель не рассчитал расстояние, пришлось сдавать назад. Раздался громкий сигнал, когда автобус отъехал, а потом плавно двинулся вперед.
Рами стоял на мостовой, смотрел на ряды лиц в окнах. Мужчины были моложе, чем он себе представлял. Женщины тоже. Одна из них носила хиджаб. Она ходила вперед и назад.
Потом он задумался, как, должно быть, выглядел для них со стороны: мужчина средних лет, серебряный шлем в одной руке, раздавленный стаканчик в другой, одной ногой опершийся о стену. Он вообще к ним ничего не чувствовал: ни ненависти, ни разочарования, ничего. Просто хотел, чтобы автобус уехал, а он смог войти внутрь и покончить с этим.
61
Она сошла с автобуса, держа в руках фотографию дочери и прижимая ее к груди.
60
Тяжелая вода, или D2O, бесцветная, прозрачная и нерадиоактивная.
59
Ничто и никогда не будет прежним.
58
Временами Рами и Бассам видели демонстрантов, которые ждали их за пределами школьных ворот или дверей дома культуры.
В основном это были мужчины средних лет. Рами они напоминали штопоры: с пружинистой походкой, седой головой, худющие. Мэр города, представитель городской администрации, член совета. Он прекрасно понимал, что им нужно внимание. В начале он пытался найти с ними общий язык. Вытащить руки из карманов, понизить голос, идти на контакт: без шлема в руках, без кожаной куртки. Он подошел к ним, протянул ладонь. Они редко ее пожимали. Чаще отмахивались от него. Он видел, как злость постепенно проступает на их лицах: блестели вены на лбах. Как будто кто-то поднял им температуру.
Он знал о собственной склонности быстро кипятиться, взрываться на месте. Ему требовалось усилие, чтобы подавить гнев силой воли, чтобы он не вырвался наружу. Рами широко раскрывал руки, как бы говоря, что он безоружен: посмотрите на меня, мне шестьдесят семь, во мне нет желания воевать.
Он стал смотреть на их обувь. Он мог сделать так много выводов из лака, потертостей, шнурков, застежки. У любого человека в новой паре ботинок есть более важные дела, чем вот это. Другие, с изношенными ботинками, чаще толкались и доказывали свое, у них внутри уже что-то порвалось.
Он ненастоящий израильтянин, говорили они. Он наплевательски относится к истории. Он переспал с врагом. Он был заражен. «Яфех нефеш [102]». Он приводил с собой террористов, отравлял умы молодежи. Разве он не понимает, что это предательство? Как он мог выступать на одной сцене с террористом? У него остались хоть какие-то моральные принципы?
Он останавливался на время, делал паузу, ждал, когда появится тишина. Чем яростнее становились атаки, тем больше он старался открыться и сохранять спокойствие. Он знал, что ему нужна энергичность фанатика. Он научился дышать: задерживать дыхание глубоко в груди. Он репетировал улыбку. Он раскрывал фотографию Смадар, поднимая ее на уровень груди.
Рами всегда смотрел на их лица, когда они боялись смотреть на его дочь. Он знал, какие аргументы они собираются приводить по тому, какой ногой делают шаг и куда, как топчутся на месте. Он знал, что повинна в их неистовости изоляция. Они купались в величии собственного возмущения. Но, заглянув под их маски, можно было увидеть, что они испещрены сомнением. Он чувствовал, что позади зажатых в тиски челюстях прячется страх. Он знал, что ему собираются сказать, почти наизусть. Бывших террористов не бывает. Мы не просили их взрывать наших детей. Они отрицают само наше существование. Они хотят стереть нас с
