Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Генерал-майор Садуллах, который сейчас облизывался при мысли о насилии над этой несчастной девушкой, еще неделю назад был в деревне, где греческие солдаты сожгли в мечети всех мужчин, и, прижимая к груди тело девочки лет двенадцати, плакал навзрыд. Между ее маленькими ножками виднелась уже подсохшая лужа крови. Кто знает, сколько солдат над ней надругалось. Как же так вышло, что человек, не сдержавший слез при виде такого зверства, спустя неделю готов сам издеваться над другим созданием Божьим? Что за сила превратила человека в лютого зверя и последнего подонка?
В иллюминаторах линкоров, стоявших в заливе, плясали блики огня, пожиравшего город. Хильми Рахми с тревогой повернул голову в сторону холмов, где находился его дом. До турецкого квартала пожар не дошел. Пламя резко угасало на границе еврейского и армянского кварталов, словно наткнувшись на невидимую преграду. До турецкого квартала даже искры не долетело. Хвала Небесам, слава Аллаху!
Ему стало стыдно, что он думает о своей семье, пока вокруг него гибнут сотни тысяч людей.
Похоже, американские благотворители, договорившись наконец с Нуреддином-пашой, прислали к набережной спасательное судно. Люди с боем ринулись к вставшему на якорь кораблю. Пытаясь оттеснить напиравшую толпу, матросы били людей по спинам, плечам и головам, но разве могли они справиться с теми, кто вел борьбу не на жизнь, а на смерть?
– Только женщины и дети! Только женщины и дети!
Спасти всех было невозможно. Девушки, которую хотел себе генерал-майор Садуллах, уже и след простыл, и Хильми Рахми был рад этому. Может, ей удалось подняться на корабль? Нескончаемая толпа внизу превратилась в одну сплошную массу, из нее нельзя было даже выхватить взглядом отдельного человека. Кто-то лежал на земле, как будто во сне, но сон этот был вечный.
Ах, если бы он мог спасти из этой толпы – позора рода человеческого! – хоть одну жизнь. Хоть одну… Да, от одной-единственной спасенной жизни среди тысяч и тысяч других в мире, возможно, ничего бы не изменилось, но для того спасенного мир бы остался. Может, одна человеческая жизнь ничего и не стоит, но для спасенного это – жизнь.
Со стороны улицы Параллель к кораблю бежала семья с двумя детьми. Мать несла младенца, ее муж тащил за руку маленькую девочку с обожженными ногами. Хильми Рахми уже было направился к ним, как вдруг среди воя пламени и гвалта он услышал, как один из офицеров, стоявших у южного конца набережной, крикнул мужчине:
– Стой! Сдавайся!
Но тот его не услышал, а если и услышал, то даже не подумал остановиться. Вот он, корабль-то, уже в двух шагах, последний рывок – и они спасены… В этот момент сердце мужчины пронзила пуля. Вместе с ним на землю рухнула и его жена: ее убила вторая пуля. Маленькая девочка на секунду остановилась, в ужасе посмотрела на лежащих на земле родителей, а затем подхватила младенца и бросилась сквозь пламя к кораблю. Хильми Рахми на полпути к ним остановил лошадь. Сердце налилось свинцом и ухнуло куда-то вниз, к животу. Ему показалось, что его сейчас стошнит.
Он ни за что не расскажет Сюмбюль, Дженгизу и Догану об увиденном в ту ночь. Ни за что и никогда! Он сделает все, лишь бы они не несли на себе это тяжкое бремя стыда, вычеркнет из своего прошлого эти страшные дни, а если потребуется, будет все отрицать или врать. И все же, разве можно строить новое государство, чье рождение он ждал с таким восторгом и трепетом, на лжи и на отрицании всего случившегося? Разве можно просто сделать вид, что этого моря пролитой крови никогда не было? Неужели их будущее зиждилось на этом?
Лицо молодого полковника, перед которым была поставлена задача не дать сбежать ни единому гяуру из этой толпы, задыхающейся от жара на тонкой полоске берега между огнем и водой, и так было взмокшим от пота, поэтому, когда по его щекам покатились слезы, никто и не понял, что он оплакивал родной город и свои мечты, обратившиеся в пепел.
Признание
Авинаш и прильнувшая к нему Эдит стояли на палубе британского броненосца. Эдит уже не плакала. Не могла. Внутри у нее все словно зачерствело, а огромная часть души сгорела в том огне. Военный оркестр в бальном зале продолжал наигрывать польки и вальсы – не ради веселья, а чтобы заглушить доносившиеся с берега вопли, но лица людей, сидевших за покрытыми белоснежными скатертями столами, были темными, как зимний день перед бурей.
Объявление о том, что скоро их корабль войдет в порт, чтобы спасти беженцев, немного облегчило придавившее сердце тяжелое бремя, но, с того места, где она стояла, Эдит слишком хорошо видела: лишь маленькой, крошечной части бескрайней толпы повезет подняться на борт, а остальным снова придется ждать, отчаянно надеясь, что они не найдут свой конец в огне, под пулями или на морском дне, прежде чем придет еще один корабль.
Неотрывно смотря на дома, от которых в небо взлетали, точно фейерверки, яркие искры, она произнесла лишенным всяких чувств голосом:
– У меня был ребенок, Авинаш.
Тело, прижавшись к которому она стояла, вдруг напряглось.
Ветер с гулом вихрился вокруг них.
– Это случилось за несколько лет до того, как мы с тобой познакомились. Бедная малышка умерла сразу после рождения. Я даже не видела ее лица. Я была без сознания. Мать похоронила ее на кладбище у католической церкви в Борнове, так она мне сказала. Она была некрещеная, поэтому у нее не было ни имени, ни даже могилки, куда бы я могла приносить цветы.
Она повернулась и посмотрела на Авинаша. Мужчина стоял пораженный. Он потратил столько времени, пытаясь, как одержимый, разузнать, где Эдит провела годы до их знакомства. Почему он даже не подумал выяснить, не была ли она когда-нибудь беременна? И как так получилось, что никто и знать не знал о ее родах? Люди рассказывали всякие небылицы про то, что Эдит вела в Париже богемную жизнь, сделалась любовницей какого-то там художника, спала с женщинами, но при этом никто ни разу не заикнулся про ее беременность. Он почувствовал себя обманутым. Не потому, что у Эдит были до него отношения с другим мужчиной, а потому, что все жители Борновы, точно сговорившись, ничего не рассказали ему о том ребенке.
Но Эдит как будто прочитала его мысли.
– Об
