Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Мы сговорились на Каланчевке встретиться, под мое окончание ночной смены. И так удачно получилось. Лена, моя напарница, как раз шла на дневную смену и хоть издали, а всё-таки увидела моего сыночка и очень удивилась: взрослый, семейный, детный, а всё с матерью по общим делам ездит. Даже позавидовала – «Мою-то дочь не заставишь по делам съездить».
Ну вот. После Ногинска мы заспешили с сыночком в Одессу. Я хотела покупаться в море, раз билет бесплатный, а сыночек искал город у Черного моря обязательно с интеллектуальной собственностью, чтобы памятники были и музеи.
Так что я не заметила впопыхах, как последний из любкиной когорты ушел – повар немецкого генерала. Там еще Пузан был и дядя Саша. Они Любку обхаживали и в конце концов споили вусмерть. А на место повара пришел никому не известный Дрыч. И увидела я его впервые после отпуска, через месяц. Иду к воротам, а там незнакомый охранник сидит в прозрачном стаканчике. Им на случай дождя его сделали. Обычно человек приходит в охрану, садится на свое место и особенно рьяно начинает проверять документы подъезжающих машин и подходящих людей. А другой человек на этом месте начинает блындать, ерзать на стуле, отлучается, хотя еще не обед, ищет, с кем бы ему потихоньку сгоношить по стаканчику. А Дрыч – нет. Пришел, основательно сел, достал большую тетрадь, ручку, надел очки и принялся что-то строчить. Строчит и час, и два, и три. Я удивилась:
– Чего ты там строчишь?
– Стихи, – не поднимая головы, отвечал он.
– Стихи-и?
Из стихов я знала только любовное: «Сердце, тебе не хочется покоя…», которое перекладывали на песни и вставляли в кино, его знала наизусть. А второе стихотворение – здравица партии, которая тоже была положена на музыку и её передавали по радио. А больше никаких стихов я не знала.
– Стихи про то, как мы, моряки дальневосточники, по приказу Сталина в 41 году быстро были переброшены под Москву под Волоколамск, чтобы не пустить немцев к столице.
– Ты про войну, значит, стихи пишешь?
– Ну да.
– И что же? Печатаешь?
– Да, мне газета заказывала к 9 мая. Корреспондент звонит домой и узнает, как идет дело, успею ли я к 9-му написать? Строжит: вы обязательно до 9 должны закончить стих. Я отвечаю: успею.
– Да, тебе хорошо. Тебя газета ждет с твоими стихами. А вот сын мой пишет, пишет стихи о любви, а никакая газета в них не нуждается. А я за него переживаю.
– А чего переживать? Пусть он выучится писать стихи к каждой дате в государстве. Его сразу опубликуют. Вот сейчас после дня Победы будет годовщина парада Победы. Пусть сядет и напишет. Я могу уступить и телефон корреспондента дам.
– Ты думаешь?
– Я убежден. Я все военные даты в календарь выписал и к ним стихи пишу. И все опубликованы.
– Хорошо, я ему скажу.
А себе я сказала другое: «Сын-рогатик еще и слушать не будет», а подумала третье: как хорошо, что Дрыч пришел. Может, у меня будет напарник, с которым можно поговорить о сыне.
Дрыч высокий, в шляпе, в костюме, спрашиваю его:
– Ты за кого работаешь?
– Да за Ковалева.
– За кого-кого? А он что – совсем ушел или в отпуске?
– Совсем.
– Ах, жаль, – пошла я к своему контейнеру. – Так я и не попробовала потягаться с Любкой при них. Интересно, кто бы кого перепил и кто бы кого раскрутил на мужское поведение – пошухарить вечерком?
Встречаю Лену.
– А что, повар-то ушел?
– Да, говорит, давно. Как ты уехала в Одессу, так и ушел.
Ну вот тебе, думаю, попировали.
– Жаль, жаль, говорю, что ушел.
– Да чего его жалеть, старого хрена.
– Ну не скажи. Он божился, что у самого немецкого генерала обеды готовил, а вы все здесь – ложкомойники.
– Да ты что? Сбрехнул, наверно.
– Нет, у него такой гонор был.
– А как же он туда попал?
– Говорит – с дипмиссией его послали. Ведь война-то не сразу началась с Германией. Сначала-то с ней мир был. Вот в это время, должно быть.
Да, все воздыхатели любкины ушли. Как её уволили, так и они исчезли. Она им всем смысл в работе давала. Меня поразило, что после развеселой любкиной компании, где все друг за другом бегали и сотворяли праздник с водкой и лямуром, пришел человек, который сам себе доволен и сам в себе заинтересован. Весь день сидит и пишет и много ему не надо. Подъедет машина – откроет ворота. Настал обед – сходит в каптерку, поест и опять сидит и пишет.
Да, в Одессу была не первая наша с сыночком поездка, а вторая. Первая была – в Ростов-на-Дону. Про нее я рассказала, когда мы с Дрычом подружились. Там такая Сусанна в их музее перед зеркалом, во весь рост, голая, и старцы. Они там в темной комнате немножко в дверь подглядывают. Так картина и называется – «Сусанна и старцы». Ох, эта картина мне понравилась. Они из-за двери на нее голую поглядывают, а она во всю стать нарисована. Ох, хороша! Полная, светловолосая, румяная!
– О, да это как раз ты, – рассмеялся Дрыч.
– Конечно! Потому мне и понравилась. Как я в молодости!
А еще мы там на кургане были большом. Вылезли на полустанке из поезда и прошли по карте с километр, наверное. Куда идти – не знаем. Вдруг видим – костер. Да высоко, на самом кургане. И никого, кроме двух мужиков около этого костра, нет. И вид у них разбойничий. Или это нам только показалось из-за ночи, потому что в степи больше никого не было? Стоим и думаем: подойти или нет? А спать охота! Соображаем: что лучше? Втихую незаметно поставить палатку в кустах или, как там у них говорят, в лесополосе, или пойти к ним напролом? Что будет? Ведь если поставить втихую – не поговоришь с ними. Пошли напролом, как бы познакомиться да совет спросить, где тут лучше палатку поставить. И опять – а вдруг это разбойники, которые у костра добычу делят, награбленную днем? Ну, куда деться – всё-таки подошли. Оказались отличные рыбаки. Сидят. По стаканчику на ночь пропустили и болтают между собой. Меня угостили, ну, я выпила за гостеприимство, а сын у меня не пьет. Мы говорим:
– А где тут переночевать можно?
– Да хоть рядом с нами
