Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин
Роман вывалился на обочину и рванул в кусты, где-то на улице Дорожной.
— Ты думаешь, нас нарочно закрыли? — спросила Аглая.
— Не знаю… Могли… Понимаешь, нам надо выработать хоть какую-то стратегию, иначе… Это ошибка.
У Хазина явно не было стратегии.
— Но… Дверь могла и сама захлопнуться.
— Верно, порой у событий есть и рациональные причины.
Роман вернулся, но в машину садиться не стал.
— Рома?
— Я пешком… — сказал он. — Мне… мутит сильно… Лучше пройдусь… Воды попью…
Роман махнул рукой и направился к колонке.
Я его понимал, блевать в присутствии нравящейся тебе девушки неприлично и ломает едва зародившуюся куртуазность. Бедный Рома. Я мог его поддержать и тоже покинуть машину, думаю, он надеялся на это, но я остался с Аглаей.
И мы поехали дальше.
— Возможно, нам не стоит пренебрегать противогазами, — сказал я. — Это глупо, но лучше иметь противогаз под рукой…
— Ты купил противогаз?
Я не ответил.
— У меня противогаз есть, — сказала Аглая. — У мамы, вернее. У нее радоновая паранойя, с такой невозможно существовать без противогаза.
— У всех в Чагинске паранойя, это состояние здешнего бытия.
Аглая высадила меня возле нашей колонки. Я долго мыл руки, держал голову под струей, пил, вода была слишком вкусной. Стоило погулять по примеру Романа, но я отправился в дом, хотелось осмыслить сегодняшний бросок.
Во дворе были заметны дневные работы Снаткиной, не очень понятные — кажется, Снаткина пыталась что-то достать из земли, сначала копала канаву в сторону забора, потом повернула ее поперек, но, углубившись на полметра, устала, бросила лопату и вернулась к телевизору.
На крыльце лежала велосипедная покрышка.
На веранде рассада в обрезанных пластиковых бутылках. В июне высаживать поздно, а у Снаткиной рассада, может, табак. Табак не высаживают в канаву…
На кухне на столе стояла миска с сухим горохом, а рядом буханка черного. Если нас хотели напугать… Я не мог понять, напугали ли меня. Может, напугать и не хотели, так, дружески припугнуть. Обозначить границы. Позвали в морг, закрыли, освободили…
В моей комнате светло и чисто, в морг нас позвала Аглая.
Я лег в койку и отметил, что пружина кровати приняла форму моей спины. Роман прав — нахождение вблизи мертвеца угнетает, едва опустившись на койку, я почувствовал, как устал. Но не усну. Буду лежать и думать…
Аглая позвала нас в морг.
А Хазин наживка. Пилот взвел пружину и… щелкнул нас по носу. В следующий раз он открутит нам башку. Снаткина тоже знала…
Телефон. Я ответил. Аглая.
— Ты дома? — спросил я. — Нормально доехала?
— Да… То есть нет, не дома. Я тут стою, у колонки.
— У какой? — не понял я.
— На углу. Выходите.
— Что случилось?
— Я жду.
Я выбрался из койки. Хотел бы не выбираться. Зимой есть надежда на буран, летом лишь наводнение спасет, но Чагинск на холме, наводнение не придет. В коридоре пахло укропным маслом. Дверь в большую комнату была приоткрыта, звуки из нее доносились странные, словно Снаткина учила плеткой дерматиновый диван. Хотел оценить, но решил не рисковать, заглянул к Роману. Никого.
Я вышел из дома.
Аглая сидела в машине у колонки. Выглядела болезненно и от этого еще красивее. Больные девушки красивее здоровых, их глаза сияют, глаза Аглаи сияли.
— С тобой все в порядке?
— Кажется, да… Похоже, простудилась немного. В этом дурацком морге было очень холодно… Горло слегка болит… А Рома где?
— Гуляет, — сказал я. — Не вернулся еще, ему немного плохо…
— Понятно… Залезай, Витя.
Я сел на пассажирское место. Аглая дышала в ворот шерстяной кофты.
— Что случилось?
Аглая расстегнула кофту, достала желтый пластиковый пакет.
— Курьер.
— Дневник? — спросил я.
— Да.
Она протянула пакет. Я взял. Пластиковый стандарт А4. Внутри на ощупь книжка, обложка твердая.
— Я не открывала, — сказала Аглая.
— Надо открыть.
Аглая спрятала ладони в рукава кофты.
— Я не могу. Не хочу…
Я не стал спрашивать почему.
— Я к дому подъехала и курьер как раз… Мать видела… Пусть у тебя лучше полежит, она начнет лезть, расспрашивать… Посмотришь, что там, я сейчас все равно плохо соображаю…
— Да, само собой.
— Спасибо!
Аглая вдруг поцеловала меня в щеку.
— Тебе лучше поспать, наверное, — посоветовал я. — Сегодня буйный день.
— Да, что-то нехорошо… Выпью чай с малиной.
— Или с имбирем. И с медом. Если есть аспирин, то можно таблетку растолочь.
— У моей матери очень много меда. И аспирина.
Поцелуй в щеку — это как? Это дружеский шаг. Шаг благодарности. Непредсказуемы результаты утреннего похода в морг. До обеда в морг, после обеда рандеву над хрустальной бездной. Интересно, как Аглая относится к Черногории? В Черногории полно нашего народа, она бы вполне могла вести свои кружки там.
— А сколько ей было лет? — спросила Аглая.
— Кому?
— Матери Кости?
— Не помню, — ответил я. — Наверное, около тридцати. Да, около тридцати — она как мы… как я то есть. Таких же годов.
Про льва, кстати, неплохо. Лев очнулся, а в доме дохлое зверье и коты-сатанисты.
— Ты езжай домой, — сказал я. — Лечись. А я тебе обязательно позвоню.
Аглая кивнула, я выбрался из машины, Аглая уехала, я вернулся домой.
Звуки истязания дивана прекратились, в наступившей тишине Снаткина услышала мои шаги по коридору.
— Девке своей скажи, чтобы бежала, — сказала Снаткина, не показываясь из комнаты.
Я замер.
— Бежать ей надо, — повторила Снаткина. — А то опоздает.
— Куда? — спросил я.
— Откуда, дурак, — ответила Снаткина.
Больше она ничего не сказала. Я поспешил к себе, закрыл дверь на крючок, задвинул занавески. Света хватало, поверх занавесок пробивалась яркая полоса, она упиралась в бревенчатую стену и словно заставляла ее светиться. Я сел на койку, притянул табуретку, положил на нее пакет. В последнее время с посылками не везет…
Я вскрыл пакет и осторожно вытряхнул из него дневник.
Ежедневник. Толстая книжка в клееной обложке, разрисованной синей ручкой, изображен самолет. Вернее, космический корабль. Или флаер. Бумага тонкая и серая, но на ощупь приятная и шершавая. Плетеная шелковая закладка, самодельная, я подумал, что, скорее всего, ее сплела Аглая.
Дневник до сих пор пах дымом, наверное, оттого что хранился недалеко от печки.
Красивый почерк. И, похоже, Костя Лапшин был человеком обстоятельным — на первой странице он честно рассказал про себя: К. Ф. Лапшин, 11 лет, г. Чагинск, тел. 2–48–86, школа № 2.
Сначала я не очень понял, почему одиннадцать, потом догадался, что Костя наверняка завел дневник раньше. Впрочем, дневником его назвать было сложно, я убедился в этом на следующей же странице. Скорее, заметки. Записи располагались явно не в хронологическом порядке — имелись пустые страницы,
