Хоспис - Елена Николаевна Крюкова
Вот я у элитной шлюхи украшения стащил. Икону в церкви стащил! И не охнул. Что, плохой я? Конечно, плохой. Но та баба за те украшения – в койке с нелюбимым мужиком корячилась! Его презирала, плевала в него мысленно! Дрянь баба. Значит, и цацки эти ее – тоже дрянь! Украсть их и продать – может, святое дело!
Но, бать, я-то ведь дальше пошел. Глубже. Я украл у человека его достижения. Его работы. Он за них кровью заплатил, ночами бессонными, сердцем. Душу в них вложил. Жизнь. Выходит так, я украл – его жизнь. Ну, я Славку имею в виду, ты понял?
Стал жить я этой сворованной жизнью. Все присвоил, что другой сотворил, и радуюсь! Радуюсь?! Ну это я уже загнул. Батя, тебе не понять, как я терзался! Дико мучился. Ночью проснусь, зубами скрежещу. Себя кулаком в грудь бью: я вор, вор!
Зачем только я сделался вором! Зачем! Зачем!
Я себя оправдывал. Я даже любовался собой! Вот, я человека спас! я добро сделал… И тут же коварненько, хитренько помышлял: мало своровал! а какую чужую, роскошную жизнь мог бы слямзить! Эка, своровал только картины! Жизнь художничка невзрачного, людьми и Богом забытого – своровал! А мог бы украсть жизнь посущественней. Ну, какая потяжелее весит. А кого? Человека в Кремле? Да, хотя бы. Его, да. Человека в Кремле. Человек в Кремле, эта да, вот это – кража. Украсть такую судьбу! А что, может, кто покрепче меня и крадет. Да будет ему счастье, пройдохе.
Убьют, двойника состряпают! А может, свяжут, кляп в рот, и – на севера, навеки в "ПОЛЯРНУЮ ЧАЙКУ"! А на его место – подсадную утку! А что, я бы справился. Я справился бы с любой ролью, бать! Вор, да не актер! Конечно, актер. И еще какой! Охрененный. Смоктуновский, Том Круз и Брюс Уиллис отдыхают. Кем угодно могу прикинуться! Вот я, когда меня вилами, как ужа, прижали, стал обвинять в воровстве – мною обворованного. Я кричал: Славка, гаденыш, предатель, это ты все у меня, у гения, украл! Все картины! И так я прикинулся мало того что гением, так я ж еще прикинулся пострадавшим. И плакал натуральными слезами! И гневался настоящим гневом! И все, все верили мне. А потому что я лицедей-то хороший оказался. Даже сам не ожидал. Эх, русская сцена, бать, много потеряла. Но все, финиш. Кончен бал, погасли свечи. И в тюрьме моей темно. Такого кашлюна не возьмут во МХАТ, хоть режиссера золотом обсыпь.
Я кричал человеку в лицо: предатель! – а сам, за углом, его предавал. Вопил ему: ты вор! – а сам тащил с его стола к себе в мешок его еду, его питье, его царские сокровища и нищую деньгу. Как я набрался такой наглости? Как посмел? А вот посмел же.
Батя, ну как нам всем не быть ворами, когда само время наше – воровское? Век-вор, он крадет лозунги и призывы у будущего. У прошлого – честь и славу его крадет. Я плыл в своем времени, это было мое личное море, вы с матерью меня в нем родили, ну я и поплыл, водички соленой наглотался, да, зато плавать научился! И ни одна акула, бать, ну просто ни одна меня не тяпнула за задницу! И башку мне не откусила! Потому что я ловко плыл. Я плыл в моем веке, в моем чертовом океане, и думал заносчиво: что же я завтра-то украду у тебя, век, а? Подскажи! Много в тебе, век, барахла всякого. Много и сокровищ. Мне-то, конечно, сокровища подавай! Губа у меня не дура! Разъелся я на чужих харчах. А ведь иногда и голодал… голодал…
И что? И ничего. Я повторял, как частушку или расхожий анекдот: крадите и делитесь, крадите и делитесь! – а сам ни с кем не делился награбленным. Что было мое, то было только мое. И ничье больше! Да, жадный я был. А когда воры уличные, ушлые, велели мне скраденное класть в общак, ну да, я в общак все положил, но понял: нет, так жить не буду. Это равенство, даже среди воров, обрыдло мне! Человек не равен человеку. Все – разные! Вот я, я же такой особый, особенный. Я – амулет, талисман. Сам у себя талисман. Сам себе помогаю, сам себе и лечоба, и молитва. Значит, у кого почетней-то всего красть? Ага! Догадался!
Да, батя, да. У себя самого.
Так и я: стал красть себя у себя самого. И свои косточки грызть. И сам с собой делиться.
И закрутилась вокруг меня жизнь веретеном – моя? не моя? сто разных жизней! одна другой краше! одна другой позорнее и подлее! – и задыхался я, и чужие жизни меня завертели, видишь, бать, до чего довертели, ослаб я, крал, крал себя и себя растерял, и не нашел себя, да и не найду уже, да и плевать, ох как плевать!
Батя! Разве можно в мире изменить что-нибудь? Каков он есть, таков он есть. И себя я не изменю. Все это враки: работай над собой, и будет счастье тебе! К чёрту эту работу! Не хочу ни к кому приспосабливаться. Ни ко времени. Ни к себе. Свобода, вот моя вера! Пусть лучше мое время ко мне приспосабливается!
Время. А что такое время? Вот я живу на свете. Один раз живу, между прочим. Скоро помирать. И я его, времени, только кусочек и увидал. Украл. И любуюсь. Да недолго мне любоваться. Камешек этот драгоценный в пальцах вертеть. Да и не баба я, чтобы над камешками ахать. У меня под черепушкой мозги, и они думают, и вот я, хоть и дурак, да осознал, что такое время. И я в нем, козявка. Червяк. Ползу. А чтобы не было так страшно, время это несчастное всячески под себя приспособил: на части поделил, именами всякими обозвал, какие-то кусочки его охаял и даже в грязь втоптал, какие-то превознес и увенчал, – так ведь если время нас использует, как матерьял, то и время для нас – матерьял! раскроим и не охнем! И новый скорняк, поумнее, хорошую шубу сошьет!
Ты думаешь, у времени нет души?! Нет мозгов?! Еще как есть! Бать, это чудище. Страшное оно. Если бы жить без времени! Где-нибудь подстеречь бы его – да
