Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

себе не верил. Шел и не верил! Один раз чуть под трамвай не попал. В маленьком городишке, как называется, не помню. Я не знал, где я шел; шел туда, где солнце вставало, вот все, что я знал. Зазевался, рельсы переходил. Трамвай из-за угла вывернулся. Бешеный! Зазвенел, загремел! Я не успел увернуться. Носком калечного сапога за рельсину зацепился. Носом на рельсы свалился! Лежу. А трамвай на меня летит, трезвонит жутко! Я оглох! Глухой от звона, лежу и думаю последними мыслями: а больно это, когда колеса тебя переедут? а я вытерплю эту боль или нет? во всю глотку заору или смолчу? Батя, я с детства боялся боли. Все что угодно, лишь бы не боль! А тут она надвигается на тебя такая громадная, железная. Не оттолкнешь. Вокруг народ недуром визжит. Глаза я зажмурил. Ну, думаю, это точно моя смерть! И тут вдруг – раз! два! – чьи-то руки рвут меня с рельсов и бросают на мерзлый асфальт! Я затылок сильно ушиб. В кровь разбил. Шапка отлетела. Да какая шапка, батя, смех, а не шапка. Шляпка старого гриба. Ее мне тоже пожертвовали. Чтобы уши не отморозил. Трамвай мимо просвистал! Аж воздух завихрился! Снег мне в лицо летит. По щекам бьет. Я себя пощупал: живой. Сел, затылок разбитый щупаю, снег вокруг меня. А надо мной человек стоит. Такой тщедушный человечек, малорослый. Гляжу ему в лицо: восточное лицо! Нос горбатый, щеки коричневые, губы вывернутые, усики над губой изящные. Индус! И на башке тюрбан красный! Красным блестящим камнем заколот!А пальтецо нашенское, зимнее, полы асфальт метут. Я гляжу на него, он на меня. Он руками разводит и на ломаном русском говорит мне: "Я рата, ви шить!" Ну, понимай так, я рад, вы живой. И руки мне подает. Я за руки его цепляюсь. Ручонки смуглые, тонкие в кости, ну до того беспомощные, слабенькие, и как он еще меня поднял да бросил, как борец соперника на ковер, ума не приложу. Поднимает он меня с дороги, на тротуар ведет, машины гудят, а люди вокруг нас орут: и зачем таких, как этот, спасать! Было бы кого спасать! Видишь ли, одяжку спас! Кому этот оборванец нужен? И погиб бы, небеса бы не разверзлись! Одним бродягой на земле меньше бы стало! Это же человеческий мусор! Отребье это! А его – спасать!

И только один голос раздался в этом хоре сердитых голосов, и я запомнил его навек, этот голос. Слабый, может, стариковский. Мужик, я не видел его, прошамкал: "Любой человек перед Богом предстанет!" И все, и замолчал. Его голосишко заглушил возмущенный хор. Люди расходились. Они брезговали мной. Я для них был грязный, вшивый, больной, блохастый бродяга, заразный, в соплях и лишаях. Мне надлежало лишь бросить, издали, кусок хлеба и тем себя утешить: вот, я несчастному помог. И гордому такому пойти, и себя по пузу погладить, и похвалить: я добрый, я хороший. Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь.

Любой человек перед Богом предстанет. Любой! Человек! Перед Богом! Предстанет!

Какие простые слова. А что за ними?

Я не хотел думать, что за ними. Что такое Бог. Что такое человек. Человек наделен способностью думать. И делать то, о чем он думает. Запланировал приготовить завтрак – валяй! бац! яичница! Задумал возвести дом – хлоп! возвел! Задумал убить человека – и что? убил, и не охнул!

А может, он это все не задумывает. А просто – хочет.

А хотение, это не задумка. Это не мысль. Это – чувство.

Я хочу, и я это сделаю! Вот как надо рассуждать. А я? Я разве хотел стать бродягой? Ну скажи, разве хотел? Нет! конечно, не хотел. Так получилось. Я шел домой, я брел, значит, я уже был бродяга. Идти-брести, Господи, прости! Где, какой для меня был Господь? Да никакого. А сейчас Он где? Батя, ну где, где?!

За спиной моей оставались города, городки, перелески, села, полустанки, вокзалы, сараи, реки, озера, грязные лужи, ярмарки, рынки, ларьки, киоски, горы мусора, и люди, люди, они глядели мне вслед и на меня не глядели, а я шел вперед, вдоль рельсов, они серебряно блестели под солнцем, а иногда их засыпал снег, и я испуганно думал: как же тут поезд пройдет, ведь все напрочь снегом заметено, колеса забуксуют, состав остановится и замрет, умрет. Я шел вперед. Я шел домой, и, чтобы подбодрить себя, встряхнуть, я говорил себе: Марк, ты сможешь, ты доберешься. Я не сюсюкал с собой. Самое страшное и никчемное, бать, в жизни, это жалеть себя. Жалость дрянное чувство. Его надо выгонять из груди.

Всегда? А если рядом с тобой в лодке сидит девчонка, и трясется от страха, что утонет, не доплывет? Обними ее за плечо, притисни к себе. Пожалей. А если тебе на снежной улице танцует попрошайка, копеечку просит? Так ты что, ей эту копейку не дашь? Ее – не пожалеешь? Себя не жалей, а другого – жалей. Вот так, наверное.

Я шел и кашлял все сильнее, иногда мне надо было к чему-нибудь прислониться, когда я кашлял, потому что однажды я закашлялся и упал, так вывернуло меня наизнанку. Легкие хотели наружу вылезть, кровь текла по губам. Я ее плевал. На снегу лежал и кашлял. И какой-то человек нашелся из толпы, подбежал ко мне, поднял меня и даже отряхнул мне от снега куртку. Громко это сказано, куртка. Она истрепалась до нитки. Дыры одни. А на теле рубаха вся превратилась в дырья; эх, где моя милая свалка, думал я с жалостью, где моя кормилица и поилица, мой дом моделей и моя теплая печка, все бы я на тебе нашел, и обувку и одежку!

Один только человек, один, бать. А все толпа как шла мимо, так и шла.

И я отдышался после кашля и опять своей дорогой пошел.

Шел и повторял себе: Марк, ты дойдешь, дойдешь, ты придешь домой, домой.

А пока я шел, знаешь, я думал. Мыслишки в башке шевелились, как черви. Такие, знаешь, вредные мыслишки. Я и сейчас об этом обо всем думаю. Бать, ну вот я вор. Я же несчастный вор. Вор, он только прикидывается счастливым. Несчастнее вора нет человека. Он так и живет с этим выжженным на спине тавром: ВОР. Вот я, к примеру. Я когда-то впервые обворовал человека. Да, мне хотелось! И я сделал то, что мне хотелось. Ну, то есть, исполнил я свое желание. И что? Оно меня не оставляло, желание это. Разрасталось во мне, ветвилось. Я на поводу у него шел.