Вся синева неба - Мелисса да Коста
Повисает пауза. Эмиль слышит, как мужчина плачет, стараясь этого не показывать. Но рыдания в его голосе слышны отчетливо.
— Она ушла из-за меня. Из-за того, что я сделал с Томом.
Эмиль едва заметно напрягается, крепче сжимая телефон.
— Том? — повторяет он, чувствуя ком в горле. — Том Блю?
Леон издает странный звук, какой-то изумленный всхлип, в котором слышится отголосок нежности.
— О! Она говорила вам о нем?
— Она…
Эмиль больше ничего не понимает. При чем здесь Том Блю? Какое он имеет отношение к Леону?
— Да… То есть… немного…
Леон задыхается.
— Она сказала вам, как это случилось?
Эмиль качает головой. У него такое чувство, что он чего-то не понял. Сердце колотится в груди, горло сжимается.
— Как это случилось? Что случилось? Она… Она только… Она только рассказала мне, что он рисовал синеву… Все время… И часами смотрел на небо.
Оглушительное молчание, затягивающееся на том конце линии, дает ему понять, что ответ не тот, которого ждал Леон.
— Она сказала вам, кто он был?
— Я… Нет… То есть да, я…
Он уже ни в чем не уверен.
— Это… Это был ученик ее школы… нет?
У него уже возникло неприятное чувство, что это совсем не так. И ответ Леона, его мертвый сдавленный голос это подтверждают.
— Это был не ученик.
— Нет?
— Нет.
Эмиль ждет ответа с некоторой опаской. Он затаил дыхание, пальцы крепче сжали трубку.
— Это был ее малыш.
Он с трудом сглатывает, трясет головой, пытаясь понять.
— Ч-что?
— Том был нашим сыном.
Эмиль повторяет в полном отупении произнесенные Леоном слова:
— Том был… вашим сыном. Жоанна… у Жоанны есть малыш.
Он не готов услышать следующую фразу:
— Он умер пятнадцать месяцев назад. Ему исполнилось три года.
Эмиль чувствует себя так, будто ему надели на голову свинцовый колокол. Его оглушили. Он ловит ртом воздух, ему трудно дышать.
— Ее… ее малыш, — с трудом выдыхает он. — Умер…
Леон на том конце линии снова говорит, но Эмиль едва его слышит.
— Это был мальчик, так непохожий на других… Он был аутистом. Так и не научился говорить. Всегда был немым, но много рисовал. Жоанна все бросила, чтобы заниматься им, она оставила работу в школе, чтобы быть с ним постоянно.
Эмиль ухватился за дверцу стенного шкафчика. Он больше не чувствует своей руки, так крепко сжимает телефон. Леон продолжает, не обращая внимания на молчание, на отсутствие реакции, он говорит и говорит, больше не сдерживая рыданий:
— Она всегда жила при школе и делала все возможное, чтобы он был с другими детьми… Том был такой непохожий, такой особенный. Я не мог поймать его взгляд. Он был закрыт всему и всем, кроме этой чертовой синевы… И Жоанны. Она одна могла до него достучаться…
Эмиль делает несколько шагов и садится на банкетку, где свернулся клубочком Пок. Тяжело дыша, он умудряется выговорить:
— Что же произошло?
Он не знает, вправду ли хочет это знать. Он больше ничего не знает. Он застыл на банкетке с ватными ногами и готовым взорваться сердцем. Голос Леона переходит в мучительный хрип:
— Он всегда был одержим этой синевой. Небом, водой. Всегда эта чертова синева… Я повел его к озеру. Жоанне пришлось остаться в школе, в виде исключения, чтобы закрыть ворота после вечера в честь конца года. Она сказала, что придет к нам сразу после, приедет на своем красном велосипеде. Она приготовила нам сандвичи. Это было дикое озеро… Мы не хотели купаться, просто побыть в лесной прохладе…
Эмиль слушает, каждая клеточка его тела напряжена.
— Я оставил Тома с сумкой для пикника и одеялом и пошел привязать велосипеды к ограде. Это было метрах в десяти, на опушке леса. Я… Я велел ему смирно ждать меня. Я… Мне оказалось трудно привязать велосипед Тома. Замок заржавел…
Леон вынужден остановиться, волнение душит его. Эмиль чувствует, как в нем нарастает ужас. Он надеется, что это не то, о чем он думает. Эта синева. Эта чертова синева.
— Я отсутствовал три минуты, не больше. Может быть, четыре. Я вернулся к корзинке для пикника и понял, что Тома там нет.
Эмиль слышит его тяжелое дыхание.
— Я знал. Я сразу понял, что он пошел к этому проклятому озеру. Но я думал найти его на берегу, в его извечной позе, на корточках, он мог так сидеть часами. Я бы поднял его и отругал. Он бы вырывался, потому что не выносил, когда я его трогаю. Это он позволял только Жоанне.
Голос Леона срывается, но он все же продолжает:
— Я не думал… Не думал, что найду его так…
Леон снова подавляет рыдание, и Эмиль выжидает несколько секунд, чтобы он взял себя в руки.
— Из воды виднелись только его светлые волосы и футболка. Он не двигался. Плавал на поверхности. Я подумал, что он меня разыгрывает. Рассердился. Закричал ему: «Это не смешно! Вылезай сейчас же!» Я не мог двинуться с места. Не мог поверить. Я стоял столбом на берегу озера, не в состоянии шевельнуться. А потом, когда я среагировал, когда вошел в воду, чтобы вытащить его, я запутался в водорослях, увяз в тине, наткнулся на плавающие ветки, провалился в яму… Это было дикое озеро… Я не мог до него добраться! Не мог вытащить его на берег!
Словно защищаясь от невидимых обвинителей, он повторяет:
— Я не мог. Это было невозможно.
Снова леденящая пауза затягивается на несколько секунд.
— Его вытащили полицейские. Водолазы. Тем временем приехала на велосипеде Жоанна. Она была на берегу полумертвая. Я думаю, она умерла в тот день на берегу, когда я держал ее, чтобы она не упала.
Он делает усилие, преодолевая вновь захлестнувшую его волну боли.
— Лучше бы она убила меня тогда… Лучше бы…
